Два практических дня. Морг.
Время без двадцати десять. Я вышел из маршрутки и иду теперь на остановку, что на другой стороне улицы. Там я должен встретиться с Мишей. Легкий морозец лег на осеннюю грязь, и ходить теперь по ней сплошное...
Иду по тротуару вдоль дороги. 21 газель, мигая аварийкой, подбирает пассажиров в неположенном месте. Из салона ее громко играет мелодия модной песни, что-то вроде "…Катя возьми телефон. Это он, по ночам не спит и видит все один и тот же сон…". С трудом ее перекрикивая, водитель орет нерасторопным пассажирам: "Быстрей! Быстрей! Два места. Стоя не возьму!". Справа от меня, уже не ярко в дневном свете, переливается бело-зеленым светом вывеска магазина женской одежды. Впереди, в нескольких шагах идут какие-то девчонки. Живо обсуждают то, что сейчас пойдут в морг и, то как им там будет: страшно или все-таки не очень. Понимаю, что сегодня практика наконец совпала с практикой по судебной медицине у ребят из юридического. Понимаю, что сегодня будет спектакль под названием "Что-то мне нехорошо".
Подходим к остановке "Детский мир". Вот она - через дорогу. Стоим, ждем, пока поутихнет нескончаемый поток машин. Девушки, заметив личность сомнительной наружности со сломанным носом и вечно нахмуренными бровями, скрывающими узкие злые глаза (меня то есть), словно по команде замолкают. Переходим дорогу. Из стосороковой газели выходит Миша. Его нахальную морду уже украшает сигарета, зажженная им видимо уже в газели. Он крепко жмет мою руку, и мы идем в больницу. По дороге он с упоением рассказывает, как напился вчера в "Шарме" с Лельком. В гардеробе больницы переодеваемся в хирургические костюмы, покупаем в аптеке у гардероба две пары перчаток, и через подвал - тайными ходами выходим на улицу. Проходим через калитку запасных ворот. Следуя вниз по улице, попадаем во двор одноэтажного здания сложенного из серого кирпича. У ворот кучками стоят, негромко разговаривая, будущие юристы и менты. Все они гораздо младше нас - всего несколько месяцев назад закончили девятый класс. Спиной чувствую как они нервничают.
Заходим в крайнюю дверь с торца здания прямо у входа в подвал. Дверной проем здесь необычной ширины. Такой можно встретить разве что на строительных складах, подъездах домов сталинской постройки и здесь. Это единственный ход с улицы в секционный блок. Двери две. Железная бордового цвета снаружи - она постоянно открыта, и вторая двойная обитая параллельно идущими вертикальными рейками. К косяку прибит круглый звонок, нажав на который раздается прерывистый, противный звон или скорее дребезжание.
Толкнув дверь на себя, мы входим в короткий коридор, примерно шесть метров в длину и три в ширину. Воздух пропитан сладковатым запахом разложившегося мертвеца. Один раз попав в нос, этот "аромат" запоминается на всю жизнь. Его очень тяжело с чем ни будь сравнить или перепутать. В самом начале коридора, по обе стороны, имеются две двери. На право - помещение, где трупы укладывают в гробы и гримируют. На лево дверь в патологоанатомическую секционную. Она сделана из ДСП и выкрашена в темно-голубой цвет. Сверху табличка из оргстекла, на которой красной краской выведено: "Тихо! Идет секция". Ниже скотчем прилеплен лист формата А4 на котором принтером отпечатано: "Убедительная просьба трупы на столы НЕ ЛОЖИТЬ, а оставлять на полу в коридоре". Далее по коридору, по правой стене стоит каталка на которой лежит труп молодого мужчины одетого в спортивные штаны и олимпийку. Судя по пузырям на коленках, так он дома ходил. Проходим мимо него.
Короткий коридор пересекается с длинным, идущим через все здание. Справа он, через пару метров, поворачивает в лево и приводит в зал ритуальных церемоний, слева тянется на два десятка метров в конце своем заканчиваясь помещениями гистологической лаборатории. В той части коридора, что заканчивается ритуальным залом, на каталках лежат два трупа. В полумраке коридора слегка разбавленном светом осеннего дня они выглядят особенно зловеще. Первый что лежит ближе к нам - три недели пролежал в своей квартире, с прострелянной головой, и теперь состояние его весьма плачевное. В октябре включили отопление и его жутко раздуло. В объеме он увеличился без малого в два раза. Руки его широко раскинуты, пальцы растопырены, колени максимально разведены, а ступни лежат почти вместе. Позиция его весьма характерна для трупов с подобными посмертными изменениями - на профессиональном языке она называется "позой лягушки". Тело занимает лишь треть каталки со стороны изголовья. Голова и часть туловища свешиваются с нее и обращены к нам. Одет он в полинявшую, серую майку, такие же только темные трусы и махровые, черные, штопаные носки. Лицо покрывает тряпка, закрывающая изуродованное выстрелом и теплом лицо. С волос на развороченном затылке на кафельный пол стекает лаковая кровь и густая, мутная слизь. Не смешиваясь, они образуют замысловатую темно-красную лужу, ползущую к центру коридора, где под металлическим листом находится канализационный слив. За три недели кожа приобрела характерный коричневый цвет, серой она осталась лишь на внутренней поверхности бедер. Везде она натянута, не образуя ни единой складки. Мягкая словно подушка она выбивается из-под одежды. Между ногами, из трусов торчит громадных размеров мошонка в размерах не уступающая средней дыне. На правом плече вздулись черные, веретенообразные струпья, образовав перевернутую V. Если бы его убили летом, то он бы превратился в зоопарк - этот натюрморт дополняли бы десятки и сотни червей, жуков, опарышей, мух и мотыльков.
Второй был грибником. Его нашли через несколько месяцев после смерти. Фрагменты тела его растащили собаки, но теперь они почти все заботливо собраны и все кучей завернуты в большой кусок полиэтилена. Оскаленный череп повернут к нам. Видно как из основания его выходят шейные позвонки. На голове сохранились остатки кожи с грязными, черными волосами. Лицо обглодано так что видны желто-коричневые кости черепа…
К нам подходит санитарка:
- Ребят, Вам кого? - воркующим голосом спросила она.
- Нам Дасаеву - говорит Миша, передразнивая ее воркующий тон.
- Ну, вон там подождите - сказала она, показывая подбородком на дверь в конце еще одного темного коридорчика.
- Спасибо - сказал я, и когда она отвернулась, а мы направились к двери в конце коридорчика, процитировал Мише фразу из старого фильма - "Вежливость - главное оружие вора".
- Да че тут брать то? - спросил он смеясь и толкнул дверь.
Мы вошли в просторное помещение залитое солнечным светом. Обстановка в нем ничем не отличалась от самой обыкновенной сестринской в любом другом отделении больницы. Диван, два шкафа и гардероб без дверей, старые кресла и письменный стол со стоящим на нем электрическим чайником, соком "Добрый. Апельсин. 2 литра" и пакетом с маленькими печенюшками. Подоконники двух больших трехстворчатых окон заставлены самими разнообразными цветами: от крошечного кактуса с тремя иголками, до громадной герани, наполняющей комнату неповторимым ароматом своих нежных, светло-зеленых листьев. И свет… после сумрака коридора он кажется ядерно-желтым, будто за окном врата рая, он наполняет всю комнату каким-то небесным теплом.
Мы расселись по креслам и о чем-то беседовали, как в комнату зашла Лиана. За ней зашли студенты - юристы в количестве человек десяти. Все они видимо уже успели лицезреть двух товарищей в коридоре и по этому глаза их были столь круглыми, что камбала бы позавидовала, и в полголоса обменивались впечатлениями.
- О, ребят, вы уже здесь. Вот и хорошо! Я пойду переодеваться, а вы их - она кивнула на юристов - до секционной проводите.
- До патологии? - спросил Миша.
- Нет, в судебку ведите. Кстати здравствуйте - сказала она и улыбнулась нам.
- Добрый день - сказал я.
- Привееет - выдавил из себя Миша своим фирменным сдавленно - весело - хрипловатым голосом.
Когда она ушла юристы несколько секунд помялись, а потом по началу не смело начали засыпать нас вопросами о том как устроен морг, где хранят трупы, что делают на вскрытии и так далее, а мы им отвечали. Глаза их светились благоговением и уважением к нам, Великим и Ужасным, а нас от такого отношения накрывала теплая волна эйфории. Когда я показывал на Мише, под каким углом распиливается череп для извлечения мозга и как перед этим кожу с макушки натягивают клиенту на лицо, в комнату заглянула санитарка и сказала, что Лиана Фуадовна просила заходить.
На единственном столе судебки лежали валетом двое мужчин. Один был худой, высокий и с залысинами. На левом плече его наколота церковь с одним куполом.
- Сиделый - прокомментировал Миша.
- Сиделый - повторила санитарка.
Второй низкий, коренастый и совсем молодой. Сбоку на ладони правой руки у него выбито "За В.Д.В ".
Юристы встали полукругом вокруг стола. Откашлявшись Лиана начала: "Сразу после смерти у человека, а точнее уже у трупа начинают появляться первые трупные явления. Первое из них это конечно выравнивание температуры тела с температурой окружающей среды. Кто хочет, может попробовать - среди юристов желающих не было. Миша положил руку на грудь молодого, и подмигнув сразу всем девушкам сказал: "Прохладный". - Скорость данного процесса напрямую зависит от факторов окружающей среды. Остывание длиться в среднем от десяти минут до шести часов. Далее: через 3 - 5 часов левые камеры сердца запустевают… ну это вам ни к чему - на секунду задумавшись, сказала Лиана.
- Кровь заполняет вены низлежащих отделов тела. Появляются трупные гипостазы, исчезающие при надавливании. За тем развивается посмертный гемолиз эритроцитов, плазма крови, содержащая гемоглобин выходит из вен и пропитывает ткани, после чего трупные гипостазы становятся трупными пятнами и уже не исчезают. Она подняла ногу худого - по пятке расползлось фиолетовое пятно, помяла ее - пятно не исчезло - юристы понимающе закивали.
- Трупное окоченение наступает через два часа после наступления смерти и в первую очередь затрагивает мышцы лица и шеи. Потом распространяется на все мышцы туловища и конечностей захватывая всю мускулатуру через 24- 32 часа. - она снова взяла ногу худого и согнула ее в коленном суставе после чего взяла руку, положила локоть на край стола и с усилием разогнула. - Через два-три дня трупное окоченение исчезает. После смерти от некоторых инфекционных болезней, таких как столбняк и холера трупное окоченение развивается быстрей и выражено очень резко. Вот собственно и все что вам нужно знать"
- Максим, проводи их до выхода и пригласи следующих. Человек 10 - 15.
- Ну пошли - сказал я, и ребята молча пошли за мной.
Можно было провести их через большую секционную но там санитарка раздевала клиента лежавшего на каталке у входа - того что был в спортивном костюме. На столе, в подгузниках лежал какой-то дед с длинной седой бородой. Я подумал, что ни к чему им это, и повел их через коридор - тем же путем которым они сюда пришли. Открыв им дверь, я пропустил их вперед и увидел толпу в восемьдесят человек. "Не жди меня родимый дом". Увидев первую группу, они разом затихли.
Кто-то спросил парня шедшего впереди: "Ну как?". Он посмотрел на того кто задал вопрос и спокойно сказал: "Да пиздец… Сейчас он поведет вас по коридору а потом вы повернете налево. Так вот направо даже не смотрите". В коридоре они, все как один, посмотрели направо, и до секционной я довел лишь половину группы. Лиана снова рассказывала и показывала то же что и предыдущей группе. Я ходил провожать "обработанных" и приглашал следующих.
Когда через полтора часа юристы закончились, Лиана приступила к вскрытию того, что с церквушкой на плече. От уха до уха она делает пробор через темечко, затем берет скальпель и делает разрез по пробору. Кожу с головы натягивает на лицо клиента. Потом санитарка делает первый горизонтальный распил от лба до линии, где был пробор. Линии второго распила под тупым углом отходят от линий первого и соединяются выше затылка. За тем вставляет стамеску в распил лобной кости - над переносицей и забивает не глубоко. В получившуюся щель просовывает крюк рукояти молотка.
Зацепив крючок за крышку черепа, она кивает мне: "Ножки подержи". Я берусь руками за обе ноги. Мышцы твердые словно дерево. "Крепче держи!" - сказала санитарка, и что есть мочи рванула молоток на себя. С громким хрустом ровно по распилу отходит свод и из полости черепа вываливается мозг. Не спеша она берет "хлеборез" (большой секционный нож) в правую руку, а левую запускает в полость черепа и тянет мозг на себя. Затем обрезает все что его там держит и мешает его извлечению. Сначала черепные нервы, а за тем продолговатый мозг. Словно пудинг, обернутый в пакет мозговых оболочек, мозг падает на стальную поверхность секционного стола. Лиана тем временем одевает перчатки, и подвигает мозги к себе. Вставляет скальпель меж полушарий, надрезает соединяющие их мозолистое тело и разделяет их как дольки апельсина. Еще несколько надрезов, и нам открываются первый и второй желудочки мозга. По бороздкам меж извилин на стол стекает прозрачная жидкость, это ликвор - содержимое желудочков. Санитарка просит нас помочь. Мы приподнимаем окоченевшее тело, а она подсовывает под лопатки специально приспособленное для этих целей полено, которое до этого лежало у клиента под головой. После того как в телевизоре появилась реклама чудесной "Анатомической подушки", это полено стало здесь называться "Патологоанатомической подушкой". Грудная клетка при этом получилась выше, чем все остальное, из пустого уже черепа хлынула кровь. Лиана попутно расспрашивает, где какие образования находятся и для чего служат. По возможности отвечаем. В это время санитарка разрезает "хлеборезом" кожу от адамова яблока до лонного сочленения и снимает с трупа кожу как куртку. Распиливает ребра и удаляет грудину. Долго копается в горле, после чего взявшись обеими руками за язык поднимает все внутренние органы, при этом раздается достаточно громкий противный чавкающий звук похожий на тот что раздается когда вынимаешь сапог из жидкой грязи. Все это она укладывает на стол и начинает резать все органы по очереди. Сердце, печень, почки, легкие входят в обязательную программу. Последним она распарывает желудок. Тлетворный запах заползает в нос. На стол валится плохо жеваная жареная картошка, перемешанная с желудочным соком.
После недолгой паузы она кладет на стол нож и говорит: "Вот и все. Теперь все засовываем обратно", и принимается собирать искромсанные органы и укладывать их в полость тела. Получается месиво приправленное картошкой и полужидким содержимым тонкой кишки. Сверху укладывается то, что осталось от мозга, накрывается грудиной и зашивается "через край". В полость черепа кладутся туго свернутые спортивные штаны клиента, что лежал у входа, отпиленный кусок черепа вставляется на свое место и все зашивается. Собираем "инструмент" и подходим к молодому, пришла его очередь. Санитарка вновь делает свою работу по отработанному, в совершенстве, алгоритму.
Выходим из морга и идем переодеваться в больницу. Идем молча. Даже Миша молчит. Разные мрачные мыски вдруг полезли в голову. Думаю о том, что не переживу уже никогда того, что юристы пережили сегодня… не почувствую больше никогда, с такой мучительной силой, смутного чувства человеческого сострадания. Осознаю вдруг, как черствеет мое некогда большое, чувствительное сердце. В прошлом году в курсе лекций по этике и эстетике нам давали для обязательного заучивания строки такого вот изречения: "Если у вас жестокое сердце, если вы не чувствуете сострадания к больным - не идите в медицину ибо здесь должны работать люди с повышенной ответственностью за человеческое горе".
Еще преподаватель все время давала нам наставления по поводу того, какими мы должны быть милосердными и сострадающими, открытыми и чуткими, и какие доводы должны приводить в ответ сторонникам эвтаназии, чтобы они сразу, раз и на всегда, поняли что это очень плохо… и все бы ничего, да только сама она никакого отношения к медицине не имеет и никогда не имела, и ей не приходилось ловить себя на мысли что острое сострадание в полгода клинической практики превращается вдруг в горькое смирение, а случаи чудесного исцеления не более чем ошибка диагностики. Безразличия нет, но есть то чувство смирения которое возникает когда ты сам лично видишь как природа, и наверное сама смерть, одергивает и ставит на место твоих гениальных учителей… И на следующий же день мне предстояло снова ощутить это горькое чувство, но тогда я об этом конечно же еще не знал.
Цепочкой, цепляясь одна за другую, тянутся мои мысли, вновь я думаю о том вэдэвэшнике… молодой парень всего двадцать семь лет. Наверное, когда я бегал с куском штакетника, оторванного от забора, играя в войну, он с настоящим автоматом преодолевал многокилометровые марш-броски и может быть именно тогда наколол себе "За В.Д.В", а сегодня я, его ровесник, наблюдал как из под мозговых оболочек конченого двадцатисемилетнего алкаша кусками вываливается запекшаяся кровь. И жалко даже не столь его, алкаша, а жалко ту девчонку, с которой он мог бы быть вместе, которую мог бы любить, если бы пить не начал, жалко не рожденных детей, жалко его мать, которой вместо того, что бы нянчить внуков, пришлось самой выносить труп родного сына из бомжовского притона и везти его в морг.
На пороге роддома счастливый папа с букетом пушистых гвоздик встречает столь же радостную маму с крошечным свертком в руках… фууух… вроде отпустил этот мрак. Смотрю на них, и на моем лице вдруг появляется тень улыбки. Хочется вдруг взять подойти и поздравить их. А в общем то ну их - подумают еще что ненормальный. Продолжаю улыбаться. Жадно, полной грудью вдыхаю запах опавших листьев. Наслаждаюсь осенью…
Langschlafer