Наказ
Как это бывает у нас, на скорой, не часто, но судьба иногда дарит нам в промежуток между полуночью и тремя - четырьмя часами ночи поразительное затишье. Ни у кого ничего не болит, никого не беспокоят скандалящие...
Ах, эти байки! Чего в них только не намешано и правды и выдумки и цинизма и обобщающей всечеловеческой любви и жалости, больше всего, конечно в них выливалось обид и раздражения, но иногда кто-нибудь из врачей или фельдшеров рассказывал такое... Как говориться ни в сказке сказать, ни... ть!
Борис Акимыч затоптал в фунтике беломорину, вытер пальцами углы рта, отобрав у фельдшера литровую глиняную кружку, сделал большой глоток чаю, и сказал:
-- Ну? про пара или не парапсихологию сказать не могу, это слишком умно для меня. Но вот в бытность мою заведующим фельдшерско-акушерского пункта в воронежской губернии, с колдуньей настоящей дело иметь пришлось и даже однажды с этими... как их... инопланетянами, вот.
Мы притихли. Женечка Соболева привскочила и, убегая к плитам с чайниками, взмолилась:
- Борис Акимыч, подожди, я чайники поставлю! - Акимыч милостиво сделал паузу, отпивал из кружки, копался в растрепанной пачке беломора, выбирая папироску поцелее, дожидался пока Женечка вернется за стол, укутается суконной шинелькой, и станет слушать, подперев кулаками щечки. - Кодуньей, Акимыч... - подтолкнула Женька, как иногда напоминают людям, посреди фразы забывающим, о чем это говорил?
-- Ну, так вот. Земля Воронежская полнится разными чудесами, ну это вы из газет знаете. Дело это было давно, еще в середине шестидесятых, я как раз закончил училище, вызвали меня в райком комсомола и говорят: "Борис Акимыч, для сознательных бойцов в деле строительства Коммунизма, у нас есть ответственные посты" Я подумал, часом, что меня направляют в горбольницу в реанимацию, она тогда только-только открылась, нас в нее на практику водили. Ан нет! Дали мне разнарядку в деревню, скажем, Кукуевку, Хрен-знает-какого района. Добирался я туда день. Приехал, хибарку мою осмотрел, ничего - домик. Амбулатория небольшая. Аптечка при ней. И больничка на пять коек. Устроился я прямо там же в амбулатории. Штат был - всего ничего, я, да акушерка - она же медсестра, да санитарка - звать Тамаркой. Я с ними познакомился, бухгалтерию перетряхнул, и на следующий же день в район, в райздрав, доложить что дело принял, заявку оставить на медикаменты, инструменты, и если им не жалко меня, то на мотоцикл с коляской, чтоб мотаться мне по окрестным деревням, коих насчитывалось шесть. Заявку приняли, а по поводу мотоцикла - кукиш показали. Нету денег у райздрава на мотоциклы. Используй, говорят смекалку и прояви находчивость. Вернулся, не солоно хлебавши. Народ потянулся на прием. У кого чирьяк, у кого радикулит, у кого зуб... разные люди. Раз в неделю стоматолог приезжал с щипцами. За день надергает зубов полный тазик, и прости-прощай на неделю. А хочешь, что б он тебе в зубе дырку просверлил, езжай в район, сиди в очереди. Нашим-то лень, да и как летом хозяйство оставишь? С пяти часов на ногах до позднего вечера... Не поверите, ни читать ни радио слушать времени нету... утром какая скотина есть кормов задать, убрать - постелить, птицу выгнать на двор, коз привязать на лугу, да бегом на ферму, там до вечера, а вечером опять, хорошо если корова дойная, так и подоить два раза в день, скотину загнать, кормов дать, и уже без ног валятся крестьяне на лавки, а у кого есть в кровати с панцирной сеткой. Вот и не ездит никто, приходят на щипцы. Почитай вся деревня беззубая ходила, у кого одного-двух, а у кого и полрта недоставало. Ничего, деснами терли, ели и ни про какие гастриты не вспоминали. Но отвлекся я. Вызывают тут меня однажды в райком и мордой об стол: "Комсомолец Акимыч, а почему на вашем участке процветает мракобесие и полное засорение мозгов?" Я ни в зуб ногой. Ничего не знаю, говорю. Никакого мракобесия не встречал. "Бдительность потеряли, сытно спите, крепко жрете там в деревне? А враг не дремлет!" Тут до меня стало доходить, что они про бабку Василису. Ну, есть такая. Карга старая. Ей уж, небось, лет двести или триста... мхом поросла уж. Какой она враг? "Самый страшный враг, говорят, не тот, что из-за океана ракетами грозит, а тот, что под боком разлагает передовое крестьянство! А фельдшер - комсомолец, спит и не видит, как вредная народная пропаганда знахарства ползет по району!" Хорошо, говорю, поеду искоренять, задание понял. И первым же делом на перекладных в самую дальнюю, самую сраную деревеньку на десять дворов, где и жила бабка Василиса.
Слыхать то я про знахарку слышал, а вот видеть не приходилось. Приперся к ее избушке я уже затемно, стучу. Тишина. А дверь в сени не приперта, значит в доме хозяйка. А чего молчит? Слыхал я, что стара она. Не дай Бог померла, пока ей в райкоме кости перемывали! Я зашел в сени, покашлял, для приличия. Молчок. Сапоги скинул, кепку в руки взял, не принято порог переступать в шапке-то, и вхожу. В горнице лампочка горит, чистенько, светло, все прибрано, от полов аж сверкает. Ну, думаю, неужели старуха в такой силе, что дом содержит и такую чистоту соблюдает?! Я у порога стал, говорю, "Вечер добрый, хозяева!" Опять тишина. И такая, знаете тишина, ну вот наверное как в гробу, когда на два метра закопают. Тише не бывает. Смотрю из-за печки котяра выходит. Рыжий, мордатый, на меня смотрит. Глазищи желтые и так внимательно смотрит, будто он тут за хозяина, а я непонятно зачем приперся. А я как прирос к порогу, не могу шаг ступить дальше. Притолока низкая, сгорбился, кепку в руках мну, и ни тпру ни ну... Вдруг сзади меня что-то толкает, и слышу голос: "Что встал, милок, проходи, давай". И будто пленка прорвалась передо мной, я шаг вперед делаю, и вдруг разом - горница серенькая, под потолком лампа керосиновая, на дощатом колченогом столе книжка толстенная с желтыми страницами и каракулей в этой книжке... ничего не понять! А рядом и правда - карга. Нос крючком, горб угловатый, в тряпье каком-то, изо рта торчит один клык, руки жилистые, пальцы узловатые, и сморит она на меня одним глазом, а из под платка выбиваются седые космы. Ну думаю, попал к бабе-яге! Одно утешало, что печка у нее не русская, а голландка, значит на лопату не посадит, в печь не наладит... И такие мысли бредовые бродят в голове, думаю, а чего это она? И все. Чего - чего? Сам не знаю. А бабка меня протолкнула, сама в горницу прошла и все также, глядя на меня одним глазом, вторым она что-то на полу высматривала, спрашивает: "И что это в наши края фельдшера занесло? Или современная наука не справляется?". Хотел я ей ответить, как меня в райкоме настропалили, да язык к зубам прикипел. Только и смог вы давить: "Здравствуйте, бабка Василиса...". И все снова поменялось. Опять горница светлая, кот гуляет, стол накрыт, самовар на столе, а передо мной никакая не бабка, а молодая, лет так сорока, женщина, в сорочке расшитой, юбке широкой. Руки и правда жилистые, трудовые руки. Зубов как положено, и ни один не торчит, глаза серые, с прищуром и волосы хоть и с сединой, но туго сплетены и прибраны, только шпильки железные видны. Отвечает: "Здравствуй, Борис Акимыч, коли не шутишь! А чего это ты меня в бабки записал? Хотя, все верно - бабка я." Я молчу. А что сказать? Что пришел я искоренять ее как класс? Что я такой весь из себя активист-комсомолец, пришел бороться со знахаркой? Нет. Не то что бы я скис, испугался... Конечно, не без этого, когда она мне бабой-ягой показалась, струхнул сперва. А сейчас, когда вот так встречает с самоваром, да за стол приглашает, неудобно ругаться. Про себя думаю, надо бы как-нибудь миром дело решить. Она мне чашку с чаем придвигает, ватрушку с творогом кладет. Я "спасибо", и никак о главном заговорить не могу. Так сидим, чаи гоняем. Молчим. Чувствую, кто-то должен первым заговорить, думаю, пусть она... Все-таки, пока слово не сказал - ты его хозяин, а как сказал, оно главней. Наконец, она начала: "Не тужься, фельдшер, говорит. Можешь ничего мне не объяснять. Ты еще из райкома выходил, а я уж знала, что будешь ты у меня в гостях. Только сразу скажу, ссориться нам незачем. Ты вот пришел с миром, не грубил, не угрожал, и я к тебе с любезностью. Теперь выкладывай, что сказать хочешь?" А я дурак - дураком. Про все спросить хочется. И как она лечит людей? И почему я в дом войти не мог? И почему она то старухой кажется, то нет? Да неудобно как-то. А она будто мысли мои прочитала, на одном дыхании будто, говорит: "Дурни твои, райкомовские, знать ничего толком не знают, а судят. И я даже знаю, откуда там этот ветер дует, но тебе пока не скажу. Ни к чему. Я - бабка. А это знаешь, что означает? - мне только сил хватило головой помотать, - Это значит, что я колдунья, ведьма по нашему" Мороз продрал по спине. Не поверите, задницей к скамейке примерз, так зазнобило. Но с силами собрался и говорю, - Предрассудки это, миф. А она как за смеется! "Миф говоришь? А то, что у тебя задница в скамейку вросла - тоже миф?" Я себя щупаю, точно, вот портки, а вот уже скамейка, и между ними ни малейшей щелочки, и жопа вся такая деревянная стала... НЕ поспоришь. А она смеется уже вполсмеха. "Не то беда, что маловерные вы, а то, что настоящую науку не видите, а дурь всякую наукой называете..." Горько так сказала, серьезно. Как мне с ней спорить? И рад бы не верить, да встать не могу. Силенок, однако, набрал, и говорю: "А что ж наука-то?" Она совсем посерьезнела, стала чашки со стола убирать, и молвит: "Наука в нас самих, в природе, вон в лесу, каждом дереве, травинке, корешке... В тебе наука, во мне. Иль ты думаешь, что я не училась?" - Бурчу "Ничего я не думаю". Опять смеется бабка Василиса: "И верно, к чему думать? Это ж - труд! - На ходики глянула! - Одиннадцатый уже! Давай-ко, стелиться." Думаю, и где она меня положит? И кем я завтра встану? Колдунья ж! А она со стола убрала, ко мне поворачивается и спрашивает: "На сеновале ляжешь или в горнице?" "На сеновале", - отвечаю, а про себя думаю, там безопаснее. Дала она мне наволочку, одеяльце шерстяное солдатское... И провела с лампой на двор, показала, где сеновал. Я набил наволочку свежим сеном, укрылся одеяльцем как шинелькой, и провалился. Сны снились сказочные... дословно не скажу, но бродил я по лесу, да такому дремучему, какие только в сказках бывают, и с каждым деревом разговаривал, и с каждой травинкой, и все они выкладывали свои истории, будто живые... Проснулся я рано, с сеновала слез, студеной водой глаза промыл, и в горницу. А там опять серые стены, стол колченогий, книги нет. Котяра рыжий на табуретке дремлет. А у стола сидит на скамейке ветхая старушенция, не та баба-яга, а совсем дряхлая... нос с подбородком касаются. Я ей, - "Доброе утро, бабушка, а где бабка Василиса?" Затряслась она, захихикала... " А я это, говорит, или не признал, с кем вчера чай пил, да ватрушки нахваливал?" Вот и выходит, не верь своим глазам! Я хоть и комсомолец, а от страха перекрестился. Ничего - бабка осталась бабкой. Она берет меня за руку и жалобно так просит: "Милок, прости меня. Приезжай на крестовоздвиженье (будто я знаю, когда это?)- она поясняет, двадцать седьмого сентября, я тебе передам кое-что..." Ну, пообещал. И засуетился, да еще меня в район в этот день опять вызвали, в общем, вспомнил я о Крестовоздвиженье, когда услыхал колокола. Бабку, мимо идущую, спрашиваю, - почему звон? Она и сказала. Меня будто током прошибло. Обещал же! А куда? Уже вечер... Думаю, ладно, завтра к ней приеду. Да что-то толкало меня. И как назло, ни одной попутки. Смотрю, вроде подвода тамошняя, я к мужику, домой скоро поедете? Да вот сейчас. А что? Говорю, вызов у меня к бабке Василисе. Мужик, аж с лица спал. Помрачнел. Я ему, мне быстрей надо... А он как вареный. И чем больше я его тороплю, тем он медлительнее и медлительнее... Наконец, посулил я ему бутылку купить, так он пока я из сельмага ему беленькую не принес, не шевельнулся. Правда, потом мы потрюхали. В деревню въехали, я с подводы соскочил, хорошо луна полная, как фонарь. Да сам не знаю, чем еще светило, но я напрямик через огороды к Василисиному дому. Подошел, а он еще страшней, чем в первый раз. У меня часы "Победа" отцовские, там стрелки светятся, я только через порог, и стрелки на полуночи - раз. Сошлись. В горнице вижу лежит бабка Василиса на лавке, руки на животе сложила, на груди у нее книга лежит, а на книге - кот сидит. Ровно, будто статуэтка. Глазищи в темноте светятся. С улицы луна засвечивает в дом. Бабка лежит желтая, восковая не шелохнется. Умерла что ли? А она говорит, рта не открывая: "Ты опоздал, фельдшер! Но за то что вспомнил все-таки, я тебя награжу. Возьми мою книгу и кота. Книгу - читай, может, ума наберешься, а кота корми, да дай дожить до старости. Если научишься людей любить и природу понимать, откроются тебе тайны,, а если нет, так дураком и помрешь, и всю жизнь будешь опаздывать к тем, кто от тебя помощи ждет!". И все. Кот спрыгнул с хозяйки... стал о ногу мою тереться. А я ее законстатировал, Василису-то. Написал справку о смерти, досидел до утра с покойницей, утром справку в правление отдал, и к себе в амбулаторию. Котяра бабкин прожил еще два года, мышей ловил до самой дряхлости, ослеп. Но я его кормил, витаминами подкалывал. И что обидно, наказ бабкин исполнялся на все сто процентов. Опаздывал я. Уж и мотоцикл у меня появился, и телефон провели, а все равно - опаздывал. Когда кот умер, я его схоронил в лесу. И в ту же ночь бабка Василиса мне приснилась. Такой же, как была в тот мой, первый приход к ней. Молодая, сильная женщина, с сединой в волосах и серыми смешливыми глазами. "Пора тебе жениться, фельдшер, завтра к вам новенькая медсестричка приедет. Она - сирота. Сватайся к ней через полгода. Не откажет. Заклятие я с тебя снимаю, за то, что завет мой выполнил. И награжу тебя. Будешь теперь успевать к своим больным, никто у тебя не умрет, пока ты рядом будешь."
Я и в самом деле женился на новенькой сестричке, с тех пор уж тридцать лет вместе. Книгу я сберег. Но читать ее не могу. Больно заковыристо написано.
В кухню вошла диспетчер. Толкнула окаменевшую Женьку.
-- Соболева, поднимай своих, у вас вызов!
Женька глубоко вздохнула, и пошла будить врача и водителя. А мы сидели, забыв дышать. Наконец Сашка Медведев спросил:
- Ну, а... инопланетяне- то при чем тут и вообще, загадка?
-- Инопланетяне потом появились. - Они вообще тут не при чем, - а вот загадка, - Борис Акимыч, хитренько усмехнулся, - в том, что мы с трех до семи просидели без единого вызова! Ну, чем не фантастика?
Все засмеялись. Действительно. А мне вдруг вспомнилось, что за долгие годы работы на скорой, за Борисом Акимычем ходила слава животворца. Ни разу на его руках не умер человек. Вот уж верно - хотите, верьте, хотите - нет.