Я далек от припадочного оптимизма и мне не хочется кричать людям "дарите женщинам цветы", хотя уверен, что если бы их дарили больше, то работы у меня поубавилось бы, по крайней мере в праздники. Пожалуй, и в другие дни тоже.
В тот день восьмого марта, когда произошла эта история, я никому не готовил подарков - два месяца назад мы с женой развелись. С утра пошел на дежурство - приходится работать по праздникам - платят больше. Я не жмот, просто жить на что-то надо, да и алименты... Я ехал на дежурство в полупустом трамвае, когда на остановке вошла женщина - красивая женщина. Неброский, со вкусом сделанный макияж, подчеркивающий естественность и правильность черт, большие, красивые глаза, изящное, приталенное пальто, перчатки в тон, хорошо уложенные волосы... Она выглядела пришельцем из другого мира: трамвай, семь тридцать утра, 8-е марта... В руках у нее был огромный букет красных роз. Ей подарили? Она едет с подарком? В такую рань? Кто она и откуда - можно только догадываться. Хороший сюжет для романтической истории. Я прошел мимо нее к выходу, сквозь облачко тонкого и пряного аромата каких-то немыслимых духов. Трамвай уехал, увозя с собой загадочную незнакомку, а я, потоптавшись, чувствуя какую-то обиду, что ли, закурил, и не спеша направился в сторону стоящих машин "Скорой помощи". Такая вполне может быть девушкой мечты, но вряд ли когда либо станет женщиной действительности...
Цветы дарят не всем, а оптимистов среди женщин тоже не густо... И вот с утра раздаются звонки - плохо с сердцем. И мы едем. Молодые женщины, чаще чуть за тридцать. Сердца у них как КАМАЗы - еще тыщ пятьдесят без капремонта пробегают. Цветов в вазах ни у одной не видел. Зато в доме такой идеальный порядок, который бывает только у старых дев. В семьях обычно кавардак: дети на ушах стоят, на кухне пригорает, пока жена стирает - выходной ведь - а у этих, как в музее. Чисто, всякой вещи свое место - неуютно и одиноко. И "скорая помощь" здесь не поможет. Они этого не понимают и постепенно превращаются в старух. Я же делаю вид, будто им помогаю - чаще всего ввожу седуксен. Это их отключает часа на два - время, во всяком случае, достаточное, чтобы забыть о сердце и вспомнить, что в левом углу коридора со вчерашнего дня не протиралась пыль. И, оклемавшись от моей инъекции, они с остервенением протирают эту невидимую пыль. Для кого? Зачем? Чтобы через пяток-другой лет вызывать "скорую", но уже на гипертонические кризы, превратившись в толстых монстров, ненавидящих все и вся.
Дарите женщинам цветы... А кто, собственно, будет дарить? Букет самых задрипанных тюльпанов стоит дороже бутылки водки. Вот мужики и покупают, что дешевле. А после стакана - кому нужны эти чистюли? После водки мужикам чего-нибудь попроще, чтоб без всяких выпендрюлин - и в койку. А иным и этого не надо. Нажрался и ладно. Все тип-топ. Хорошо, если ночь провел не в вытрезвителе - за него ведь платить надо, примерно как за хороший букет роз. Точнее - как за четыре бутылки водки. Дорого, пес побери.
Это не комплексы, но на станции меня не любят - по разным причинам. Водителям и фельдшерам не позволяю тыкать, отзваниваюсь после вызова сразу, не отстаиваюсь в темных дворах, прячась от ЛКС. Коллегам-врачам, обыкновенно не открывающим книг по медицине годами, не нравится, когда молодые знают и не скрывают своих знаний... Еще бы мне не знать и не уметь - два последних года в институте не вылезал из реанимации. Собирались на кафедре оставить, но к распределению свободной ставки не оказалось, вот и болтаюсь на "скорой помощи". Последний год кончается по обязаловке. Время я зря не терял - кандидатская почти написана, а чего мне это стоило? В сентябре уйду на кафедру, здесь и лишнего дня не останусь. Обрыдла такая работа. Вот и сегодня - фельдшера не дали, а машина называется БИТом - бригада интенсивной терапии. Правда, то, что я лишен общества этой хабалки Храпцовой, даже к лучшему - терпеть ее не могу. Не я один, половина врачей с ней не хочет работать: матерщинница с начисто отсутствующим чувством дистанции. И сегодняшний больничный ее - фикция, не хочется ей в праздник работать, вот и "заболела".
Сегодня я пришел пораньше, получил лекарства, отдельно в карман положил наркотики. Остальное - иммобилизационные шины и аппаратура в машине. У меня было еще минут пятнадцать, сунулся было на кухню - грязную комнату с газовой плитой, на которой постоянно стоят два горячих полуведерных чайника - но, услышав гогот и захлебывающийся голос Карпушина, развернулся на полпути и прилег на топчане в комнате отдыха.
Карпушина я, мягко говоря, не люблю. Трепло. Считается опытным врачом, а на поверку все его знания яйца выеденного не стоят. За годы работы набил, что называется, руку, кое-что когда-то читал плюс огромное самомнение. Начнет байки травить - все у него идиоты, он один все знает. Мерзкая личность.
Но спокойно полежать не удалось. В комнату набивался народ со старой и новой смены. Одни собирали вещи, другие устраивались, занимая топчаны поудобней и подальше от сквозняков. Я все же поплелся на кухню, налил горячего чая. На меня почти не обратили внимания, все смотрели в рот Карпушину.
-...Ну, думаю, надоел ты мне, старый хрыч, сколько я к тебе ездить буду? Собирайся, говорю, дед в больничку, там тебя покапают, поколют, или введу гормоны и купирую твою астму. А он, чудище сиплое, никаких гормонов-преднизолонов, полгода как с них слез, и вообще - с гормонами всякий дурак сможет, а ты, ежели дохтур, давай и без гормонов, и без капельницы. Смотрю - дед синеет уже, глаза мутные из орбит лезут. Хрен с тобой, думаю. Собираю весь адреналин, который был, семь кубов - и струйно в жилу!
- Зачехлить мог...- глубокомысленно вставляет Тамара, толстоногая акушерка.
- Ну, я и говорю!- соглашается Карпушин.- А что еще делать? Я так и решил - или зачехлю деда, или он у меня задышет, как человек. Ввожу, значит, потихонько: куб, два,три - не чехлится дед. А до этого он у меня и астмопент, и беротек, и эфедрин...
Никак не могу привыкнуть к этому идиотскому жаргону - "в жилу", "зачехлить". Будто урки, а не врачи. Я слушал Карпушина и внимательно наблюдал за слушателями. Ладно, врачи, фельдшера, а водители чего? Сидят взрослые мужики, рты раскрыли, глаза блестят - слушают. Они обожают слушать Карпушина, даже бросают домино ради его баек. Что это? Феномен лидера? Люди слушают то, чего не понимают и пытаются это запомнить. И куда они с этой чушью пойдут? Кому это понесут? А ведь пойдут и понесут, потому что Карпушин - герой в их глазах. Еще бы не герой, если выигрывает битву (никак не меньше) и при этом нарушает чужие правила, устанавливая единственное свое - всегда побеждает он, Карпушин. А все они, слушатели, сопричастны геройству, потому как - удостоены откровения.
-...Задышал у меня дед, порозовел, я пот со лба смахнул, чемоданчик собираю, а он мне - что бы вы думали?- трешку сует. Чудак - я его чуть сознательно не зачехлил, а он меня от всего сердца благодарит...
Меня вызвали по селектору, и продолжения этой дурацкой истории я уже, слава Богу, не слышал, хотя легко его представляю. Карпушин, чистая душа, никогда, конечно, подобных благодарностей не берет, тем более в виде мятых трешек, но в этот раз он взял, и хранит ее где-нибудь рядом с дипломом или, пожалуй, пользуется ею как закладкой в пособии по интенсивной терапии, заложив ее как раз в том месте , где говорится об опасности передозировки адреналина при купировании приступов бронхиальной астмы, и трешка эта всегда будет напоминать ему, что, помимо книжек, нужно еще и опытом пользоваться, если, особенно, есть голова на плечах, и тому подобная хреновина.
Мой первый вызов: женщина, 43 года, п/с, то есть плохо с сердцем. Я уселся, ежась, в холодный РАФ. Плохо с сердцем, хорошо без сердца... "Великий и могучий" мы превращаем в бред.
Дверь открыла женщина в самом настоящем шелковом пеньюаре - я такие только в кино видел. Увидев меня, она завизжала:
- Доктор, я не хочу умирать!
Господи, я чуть не сел от этого визга.
- Так и не умирайте, - единственное, что нашелся ответить ей.
- Но что это, доктор, что со мной?
- Может мы все-таки пройдем с вами в комнату и я вас посмотрю? Мне, знаете ли, неудобно, стоя в коридоре, ставить диагноз, - я пытался говорить абсолютно спокойно.
- Пожалуйста, пожалуйста, - засуетилась дама.
Одного взгляда на квартиру и ее обитательницу было достаточно. Одинокая женщина, достаток выше среднего, выглядит гораздо старше своего возраста - видимо, серьезные гормональные расстройства, ведущие к раннему климаксу - отсюда все ее проблемы. Врачу скорой помощи делать здесь нечего, нужен, по крайней мере, постоянный психотерапевт.
- Расскажите, только самую суть, что вас беспокоит?
Я знал одно - нельзя давать возможность ей много говорить, иначе она затопит меня в словесных реках.
- Доктор, вчера я разговаривала с подругой, она перенесла уже два инфаркта, и она говорит...
- Вы меня вызвали сегодня и не к подруге, - довольно бесцеремонно перебил я начинающееся словоизвержение, - что заставило вас позвонить по 03 - боли, высокое давление, жидкий стул - что конкретно?
- Я никогда не мерила себе давления, а стул у меня хороший, вчера был, не жидкий.
- А что с сердцем? - я начинал терять терпение.
- Сердце разболелось утром, доктор, очень болело, валидол не помогал. Сейчас, правда, все прошло, но я очень испугалась. Страшно, знаете ли, я живу одна, вдруг что-нибудь серьезное. Может, это климакс уже, - испуганно закончила она.
- Месячные регулярные?
- Да, - по-моему, она даже покраснела.
- Тогда какой же это климакс?
- Правда? - обрадовано заулыбалась женщина, - ужасно не хочется стареть, доктор.
Она кокетливо откинула крашенную рыжую прядь. Я послушал стетоскопом сердце, померил давление - ничего особенного.
- Но что же это было, доктор? А вдруг инфаркт?
Я понял, что так просто от нее не отделаюсь. Совершенно бесполезно объяснять, что у женщин до сорока пяти лет инфарктов не бывает и т.д. и т.п. Ей, как и многим одиноким людям, хочется выговориться, но здесь я пас. Как говорится, мне за это не платят. Я спустился в машину и принес кардиограф. ЭКГ действует на дамочек магически. Записав кардиограмму и заверив пациентку, что она просто переутомилась, отсчитал ей сорок капель валокордина - с такой дозы она немного поспит, а большего ей и не надо. На прощанье я поздравил ее с женским праздником. Она улыбалась и думать забыла о своем сердце.
Водитель прогрел машину, и я уселся в уютное тепло. Заполнил только паспортную часть истории болезни - больше писать было неохота, и я бросил ее вместе с кардиограммой в папку - заполню в конце смены, как обычно.
На станции было почти пусто - все в разъездах. Значит и мне не долго отдыхать, скоро погонят. Все же минут двадцать я покурил.
Тридцать два года, женщина, п/с. Опять плохо с сердцем. Если будет такая же, с ума сойдешь к концу дежурства. Дверь открыли не сразу. Приятная, с красивой фигурой женщина одета в мятую, видно в ней спала, ночную сорочку. Закашлялась глубоким утробным кашлем, виновато улыбнулась:
- Извините, я прилягу...
Рядом с материной кроватью копошился четырехлетний мальчуган с большим железным уродливым самосвалом. И какие придурки делают такие игрушки детям? Мальчик не обращал никакого внимания на окружающих - видно, новая игрушка, не успела надоесть. В квартире скромная, почти бедная обстановка.
Женщина явно болела - тупая боль в груди в течении ночи, к утру высокая температура, влажный кашель. Одышка. Я достал стетоскоп: глухие тоны сердца, влажные хрипы в легких. Никаких сомнений - двусторонняя пневмония, в ближайшей перспективе плеврит. Необходимо срочно госпитализировать.
- Что вы, доктор, какая больница... На кого я сына оставлю? Мы же одни живем.
- Отец ребенка, бабушка, подруга наконец. В конце концов мы отвезем его по дороге куда скажете, даже если придется сделать крюк.
- Спасибо, вы очень добры, но... Его отец нас бросил, уехал то ли на север, то ли на БАМ, бабушка умерла, а подруга... Есть одна подруга, но у нее сегодня важный день, знаете, есть у женщин такие дни, когда решается судьба...
- Сегодня еще решается и ваша судьба, и судьба вашего сына. Если
некуда его отвезти, мы госпитализируем мальчика в детскую больницу, а завтра подруга его оттуда заберет, или вы, когда выпишетесь, если до тех пор она не решит своих амурных дел, - я начинал злиться.
- Не надо так говорить, доктор - амурные дела, нехорошо так, - женщина говорила мягко, но в ее интонациях чувствовалась та сила и тот горький опыт женского одиночества, которые давали ей на это право.
- Извините, - нехотя буркнул я, - но давайте все-таки решать с больницей.
- Что вы, нет. Здорового ребенка - в больницу, зачем же? Вы лучше сделайте укол, а я ничего, я крепкая.
Меня бесит вера советских граждан в уколы и собственное бессмертие! Мне еще никому не удалось доказать, что таблетка лучше инъекции. В уколы верят, как дикари в конвульсии шамана. А какой укол мне прикажете сделать? Ей нужны хорошие антибиотики, в больших дозах, и не одну неделю. И чем же ей поможет этот мой укол ?
Я все же ввел ей левомицетин, хотя формально и не имел на это права - левомицетин у нас в укладке только на случай менингококцемии. Да и толку с него... Вызвал по телефону дежурного врача из поликлиники - у нас ведь рецептов нет. Кто ей пойдет в аптеку за лекарствами? С тяжелым сердцем я ушел из квартиры, оставив открытой входную дверь - для врача поликлиники. Мальчишка так и не поднял на меня головы, жужжа возле своего самосвала. Я догадался:
- Машину тебе папа подарил?
- Дя, папа подалил,- прокартавил он, опрокидывая из кузова коробочку из-под маминого крема.
В душе у меня что-то как будто надорвалось. Говорит точь-в-точь как мой. Где-то он сейчас? Последний раз две недели назад виделись...
Дальше все было как обычно в праздники. Вызов на хлебозавод - у рабочей, молоденькой девочки лет восемнадцати, рука попала в транспортер, содрала кожу с кисти до сухожилий; затем знакомая надоевшая уже старушка-гипертоник, вызывающая каждый день для пресловутого укольчика. Милиция вызвала на побои - муж по пьянке разбил жене, такой же, как сам алкоголичке, бровь и сломал палец; по дороге в больницу она мне наблевала в машине. Затем снова гипертоник... До семи вечера мотался без заезда на станцию, привычно бинтуя, шинируя, делая инъекции, меряя давление, выслушивая одинаково равнодушно и благодарность, и грязный мат в свой адрес.
Приехав на станцию, заменил пользованные шприцы, пополнил лекарства, и только после этого устало побрел на кухню - глотнуть горячего чая.
Карпушина услышал издалека - всегда он умудряется на станцию раньше всех приехать. Когда я вошел, все разом вдруг замолчали. У меня нет комплексов, но тут и дураку ясно - Карпушин говорил обо мне. Ну и хрен с ним. Я налил кипятку, ежась (на кухне открыто окно - многие курят), подсел к общему столу. По-прежнему все молчали, переглядываясь, видимо ждали,
когда начнет Карпушин свой цирк, благо зрителей достаточно. Это молчание начинало действовать мне на нервы, и я не выдержал:
- Ну чего тебе, Карпушин? Сказать мне чего хочешь?
Я впервые назвал Карпушина на ты, его это страшно обозлило, ведь даже заведующая к нему не иначе, как Владимир Иванович, не обращается, хотя он тыкает всем, включая ту же заведующую.
- У Кавториной ты сегодня утром был? Да-да, такая смазливая бабенка с четырехлетним пацаном.
- Был. А что?
- И какой же ты, доктор, поставил ей диагноз?
- Двусторонняя пневмония, доктор, - в тон ему отвечал я, но в животе у меня что-то сжалось и похолодело в дурном предчувствии.
- Пневмония? Двусторонняя? А не желаете ли взглянуть, доктор, вот сюда?
Карпушин бросил через стол ЭКГ. Беглого взгляда на ленту было достаточно: обширный инфаркт миокарда.
- Она умерла через три часа после твоего посещения. От отека легких. Который ты принял за пневмонию. Я приехал уже на агонию - вызвал пересравшийся со страху участковый.
Я не знаю, что на меня тогда нашло, но мне захотелось одного - вмазать Карпушину. И я вмазал... Как во сне, я достал кардиограмму , которую снял у дамочки, боящейся климакса, и швырнул ее Карпушину:
- Мы, ваше благородие, - так и сказал "ваше благородие", - мы ведь в инфарктах, если вы позволите, тоже кой чего понимаем.
Карпушин безучастно пробежал глазами пленку.
- Это ее?
- Ее, - я торжествующе смотрел в бесцветные карпушинские глаза.
Вспоминая это мгновения, я до сих пор ощущаю стыд. Я не думал о смерти молодой женщины, умершей, в общем-то из-за моей ошибки, о судьбе мальчонки, в одно мгновение лишившегося всего, даже паршивого самосвала - в детдоме его отберут. Одно желание было у меня - заткнуть пасть этому козлу Карпушину, более того, унизить его здесь, при всех. Но я его недооценил. Он внимательно еще раз посмотрел на ленту, отметил про себя, что не подписана, я видел это. Карпушин конечно же догадался, что это чужая ЭКГ. Криво улыбаясь, он процедил сквозь зубы:
- Научись читать кардиограммы, профессор. Здесь инфаркт задней стенки.
Инфаркт? Но ведь... Но ведь это... "Я так не хочу стареть!". Дьявол! Я тупо уставился в ленту. Инфаркты задней стенки распознаются трудно, я просмотрел внимательно каждое отведение. Никаких признаков не только инфаркта, но даже умеренной ишемии. Как я попался! Карпушин не ждал моей реакции, величественно направляясь в уборную. Остальные задвигались, застучали стаканами в мойке, заговорили о ерунде, избегая смотреть на меня. И только Осипов, рябоватый карпушинский водитель, хихикнул:
- Зачехлил... По молодости и не то бывает.
Скоро я остался на кухне один. Санитарка, старенькая баба Надя, пожалела меня:
- Ты не расстраивайся, сынок, у всех ошибки бывают, и у Владимира Ивановича были, а уж он то ...
Я не стал объяснять бабе Наде, что на кардиограмме никакого инфаркта нет. Зачем? Карпушин мне вмазал, не я ему. Может, поделом? Умершей я ведь ЭКГ не снимал. Но и отступать было поздно. И я вывел на пленке: Кавторина Т.М., 32 года. Дата. Врач. И расписался.
- Сволочь, - буркнул я себе под нос.

---

Комментарии