Привычный ад. Продолжение.

посылаю несколько фрагментов привычного ада. если ты найдёшь возможным их опубликовать то публикуй))))

Парашютист
- Детка, я покажу тебе как прыгал с парашютом.
- Да, дорогой, покажи.
- Мы с пацанами сами собирали эти сраные парашюты три часа. А потом сели в самолёт и полетели.
- Ты такой крутой, такой сильный, дай я тебя лизну, ух, какой он у тебя большой и твёрдый.
- Да погоди ты. Смотри, вот мы поднялись на высоту три тысячи метров – мужчина забирается на стул, потом на компьютерный стол. Девушка лежит в кровати, слегка недоумевая. — Так, там пара парней почти обосрались от страха. Потому что дверь открылась внезапно. Мы прыгали из-под хвоста самолёта. Я стою, вот так, передо мной Игорон, он орёт. Прыгает. И вот уже подо мной пустота. Облака. И земля как гуглкарта. И я вот так вот шагнул и прыгнул.
Мужчина прыгает со стола и в последний момент стол наклоняется и он не рассчитав траектории, бьётся башкой об угол кровати. Рассекает себе бровь, скулу и висок слева. Кожа и ткани на скуле висят и оттопыриваются. Я наложил ему повязку с гемостатической губкой. Девушка, завёрнутая в полотенце, испуганная и в слезах сидит в изголовье кровати, поджав под себя ноги. Вся кровать в крови. Чувак с забинтованной головой, слегка пьяный, с вызовом обращается ко мне:
- Ты прыгал с парашютом?
- Пока ещё нет.
- Я счас тебе покажу! Смотри!
Он запрыгивает на компьютерный стол. Стол ломается и чувак падает затылком об кровать, разбивает затылок, колонки падают ему на голову, а монитор семнадцатидюймовый на живот и пах. Я ничего не успеваю сделать, так стремительно всё происходит. Девушка громко кричит, и закрывает лицо руками. В больнице, куда мы приехали, чувак спрашивает дежурного нейрохирурга:
- Доктор, ты с прашютом прыгал?
- Да, прыгал, а что?
- Покажи как?
Я оставил их в кабинете. Девушка сидела в коридоре и с ужасом смотрела вокруг себя на перебинтованные руки, головы, ноги, лица с гематомами и кровавыми повязками. Я очень сочувствовал ей. Трудно быть девушкой парашютиста.

Казаться Богом и быть им?

Когда ты не можешь преодолеть себя и жизнь превращается в замкнутый круг, безысходный тупик; когда ненависть и любовь меняются местами, водка заменяет воду в твоём рационе, то скорее всего ты превращаешься в Бога. В определённые моменты тебе кажется, что ты можешь всё. Правда, обычно такие моменты длятся очень короткое время. Неуловимые секунды, может быть даже какие-то доли секунд. Но каковы они?!
В эти мгновения происходит так много всего. Преображаешься ты, и мир вокруг меняется. Правда, всё остаётся как-будто неизменным. Также вещает телевизор, рассказывая о путешествиях первого лица государства по заводам и сталинградам, также герои сериалов с тупыми и прокуренными лицами кричат друг другу привычные тебе слова — сука, паскуда, мент, легавый, мокруха. Также танки со свастиками едут на храбрых солдат, и те бросают в них связки ручных гранат, останавливают танки, защищают родину. Также вихляются красивые девки на музыкальных каналах, призывно приоткрывая блестящие губы и вращая своими упругими и объемными жопами. Ты смотришь непрерывно телевизор, пьёшь водку, ненавидишь отца. Мечтаешь изменить мир, стать героем. Столько мыслей в твоей голове вспыхивает и гаснет, столько порывов разрывает сердце. Ты неподвижен — вся жизнь внутри. Любовь, женщина, ненависть, мужчина.
— Я понял, что я Бог, понимаешь Лёха? — Лёха, лёха, лёха, лёха, — это он Лёха, он бормочет себе под нос как мантру своё имя. Потом поднимает перебинтованную голову и смотрит на меня мутными, покрасневшими глазами. — Лёха, я не хочу жить! Я хочу взять на себя все грехи мира, я хочу сдохнуть, я хочу умереть. Я отрежу себе руку — он протягивает ко мне левую руку, — хочешь я отрежу её, дай мне нож!
- Ножом ты руку не отрежешь, — усталый капитан полиции заполняет протокол задержания Лёхи. Ножом её можно отрезать только по суставу, и голову можно ножом отрезать, но надо между позвонками попасть. А ножом ты руку не отрежешь, тем более себе. Так что помолчи, и так башка гудит. Капитан продолжает заполнять протокол.
- Я отрублю её, бля! Топором отхуячу, я не хочу жить, Лёха, Лёха, Лёха....
Он устал жить. Ему двадцать лет, он всегда пьян, ненавидит отца, у него нет работы, нет женщины, но есть любовь к ней. Он живёт в мире иллюзий, телевизионного морока
- Брат, мне кажется что я на войне, 1941-1945. Я на войне. У меня на зеркале наклейка 1941-1945. И я разбил зеркало, я не могу на себя смотреть! Я хочу умереть. Я хотел быть героем! Я всегда хотел быть героем. Отправьте меня в Чечню! Я буду воевать за всех! Я не могу без неё!
— Ты слишком много смотришь телевизор, Лёха, попробуй просто жить — я сложил перекись в ящик, и вызываю психиатрическую бригаду.
Голова его бессильно опускается, и он замолкает. Та, о ком он мечтает и грезит, ради кого он готов взять на себя все грехи мира — невысокая черноволосая женщина в грязных джинсах с немытым и опухшим лицом стоит рядом и что-то объясняет капитану. От неё дурно пахнет, она тоже бухает с Лёхой, но только всего неделю.
- Да у тебя башня отъехала, Лёха. Ты с ума сошёл — она улыбается и крутит пальцем у виска. — У меня есть муж, — капитану, — они постоянно дерутся. Вчера вон мой его покусал. Лёха покажи, где Дениска тебя куснул.
Лёха спускает штаны и на бедре всем видно два огромных укуса.
- Я ему башку разбил, — орёт Лёха, и его глаза наливаются кровью, на губах выступает пена — я его убью!
Чем можно помочь Богу? Я подсказал ему- попробуй жить, узнай себя, выключи телевизор. Но он хочет стать героем. Чтобы попасть в телевизор. и чтобы эта грязноволосая вонючая женщина с опухшим лицом, вдруг подняла глаза в мерцающий экран и увидела там Лёху-героя. И тогда будет с ним вместе. Это грустная история. Искупление греха грехом. Убийство отца, а потом на крест, за весь мир, хотя за себя не можешь ответить. Чудовищная пропасть между «чувствовать себя Богом» и быть им.
- Один уже брал все грехи мира, помнишь что с ним случилось?
- С кем?
- Его распяли. А мир по-прежнему в дерьме.
- Я готов взять на себя все грехи мира!!! Убейте меня!!!!
Я уехал. Его забрали психиатры.
Потом, поздней ночью, часа в четыре, пьяный мужчина 52-х лет, в тельняшке под курткой, дорогой и кожаной, говорил мне держась за ногу, развалившись на диване в каком-то дорогом ночном кафе, где кавказские мужчины решают свои вопросы, шепчутся и выпускают клубы дыма, затягиваясь кальяном.
- Пацаны, давайте по-пацански решим всё это быстро.
По-пацански не получится, к сожалению. Мы люди. Не пацаны. Блатная эстетика пропитала мир насквозь. Пацанские разговоры, понятия, тёрки и базары до сих пор длятся.

Всё-таки ночь это волшебное время. А утром я видел прекрасных женщин: Яну, Елену Васильевну, Вику, Вику, Борискину, Ольгу Юрьевну… Это было здорово. Работа — единственное место, где можно их увидеть. Больше они нигде не доступны....

Наташины рисунки
Мама Наташи постарела. Ей уже за восемьдесят. Она проводит время, как и многие её ровесницы, в духоте и одиночестве пыльной и нечистой квартиры. Квартиры превратившейся в тюрьму. Квартиры, ради которой когда-то было столько всего пережито, прожито, выплакано, выстрадано.
Лисёнок сидит рядом с ненужным теперь уже Тургеневым. Зайчик пристроился на плоской подушке, посередине старой детской Наташиной кроватки. Над кроватью Наташины рисунки: выгоревшие букеты ярких цветов. То ли садовых, то ли полевых. Мама Наташиной мамы повесилась из-за несчастной любви. Наташа тоже повесилась. И та и другая в одном и том же возрасте — двадцать семь лет.
Старая женщина, осталась одна. Теперь она много спит, сидит на балконе, глядя на зелёные листья, которые трутся о решётку голого пустого балкона со старым стулом. Иногда, чтобы избавиться от одиночества, хотя бы на время, она вызывает скорую помощь. На двадцать минут рядом с ней оказываются живые люди. Ровным голосом она рассказывает историю Наташи, своей дочери и Анны, своей матери. Её внук, сын Наташи, живёт где-то сам по себе. У него есть сын. Ему уже полгода. Мама Наташи видела его один раз.
Я спрашиваю про рисунки Наташи. Что она любила, кем работала, где училась. Мама Наташи рассказывает монотонно и ровно: любила рисовать, работала в каком-то НИИ техническом, училась в каком-то институте, в каком, мама Наташи не помнит. Потом она вышла замуж. Родила сына. Что-то пошло не так. Развелась с мужем. Муж оставил ребёнка у себя. Наташа очень расстраивалась. Плакала, не ходила на работу. Однажды, придя домой, мама Наташи увидела, что дочь болтается на крюке от люстры в прихожей. Крюк так и торчит из запылённого потолка. Лампочки в прихожей нет.
Рисунки на стены повесила сама Наташа, когда была ещё жива. Её мама сидит передо мной. За спиной у неё выгоревшие рисунки на старых обоях. Лисёнок и зайчик. Пыльные книги. Голый балкон. И история, которая повторилась через неё. В смысле, позади и впереди пусто. А она здесь.

Чистый четверг
Сказать самое главное не получается. С одной стороны потому, что страшно, а с другой, потому, что опять подумаешь, что я депрессую. Хотя ни то, ни другое не будет правдой. Не страшно — потому, что смерти нет. И конечно, нет никакой депрессии. Всё хорошо. Тихо и спокойно.
Слово путешествие, его смысл, потихоньку очищается от внешних лишних форм. Остаётся главное — другие берега, преодоление зла, движение внутрь себя самого, поиски света во тьме и сумраке, Бог, болезнь, избавление, покаяние, искупление, исцеление. Путешествие становится жизнью. Самим собой становится путешествие. Географические границы и ландшафты прекрасны и конечны. Путешествие внутрь себя бесконечно и восхитительно.
Слова осыпаются мелкими осколками. Как льдинки Снежной Королевы попадают в глаза или в сердце. и остаются там. До времени.
Апрель мой любимый месяц. Настоящая капель, ливни, сын, начало мая.
За вчерашнее дежурство, первые двенадцать часов которого я провёл один, мне встречались одни лишь шизофреники. Возможно, что мои заметки выглядят мрачно и утомляют своим однообразием. Но для меня это непрерывное путешествие. И встречами я пытаюсь делиться. Мне кажется это так важно, поделиться с другим, тем, что у тебя есть.
Началось с обреченного алкоголика. Квартира в первом этаже. Тесно, грязно, старая блевота на полу, кал, разлитый томатный сок, вонь. Окурки, банки из под коктейлей. Как красиво они выглядят среди дерьма и хлама. Яркие, слегка блестящие. Пустые. Яд выпит обречённой жертвой. Он бродит по венам, рушит нейроны и гепатоциты, травит их ацетилальдегидом, награждая раба приятным возбуждением, похожим на агонию, шумом в ушах, весёлостью, эйфорией. Но потом приходит боль. Поэтому я стою перед отёкшим, заросшим щетиной мужчиной, в заблёваной чёрной футболке. Он стонет и плачет катаясь по несвежей постели. Просит исцеления. Но я не могу дать ему исцеления. Потому что только сам он может исцелиться. Но как и многие, как и большинство, он ждёт мессию. Того кто придёт и наложив руки разрешит бремя его страданий, сделает камень хлебом, а воду вином. Но Спаситель уже давно пришёл. И был не узнан. И распят. Но как хочется чтобы меня миновала чаша сия.
- Сделай что-нибудь. Мне так плохо. Я не хочу пить больше.
- Не пей.
- Не могу.
- Поехали в наркологическую больницу.
- У меня нет денег на обратную дорогу.
- Я тебе дам денег. На дорогу.
- Я хочу поближе. В 31-ю больницу. — Мужчина плачет. Отекшие глаза его краснеют, наливаются слезами, он трёт их грязными руками. Длинные жёлтые ногти свернувшиеся трубочками. Следы никотина на пальцах. — Меня бросила женщина. я не знаю что мне теперь делать.
- Убраться немного. Помыть полы. Окна. Сегодня Чистый четверг. Если это тебе интересно.
- Она ушла к другой женщине.
Отвёз его в больницу, нельзя человека лишать шанса. Соломинку никогда не жалеть. Вечером снова оказался рядом с его домом, уезжал от шизофреника с флегмоной левой ноги. Выезжая из двора в сторону проспекта, видел плачущего мужчину. Медленно передвигаясь на широко расставленных ногах он шёл к ларьку. Яркие банки с ядом звали его к себе. В пропасть. Моя соломинка — денег то я ему дал, — превратилась в камень.
Шизофреник с флегмоной выбрал иной путь. Когда я сказал ему что если он останется дома, то дня через три четыре умрёт, он сказал что ему надо делать дела и сейчас он в больницу не поедет. Его жена спросила меня правда он может умереть. Конечно правда, зачем мне придумывать, у него флегмона перешла уже на бедро и температура 39,5, так что без адекватной помощи его смерть это вопрос недельный.
- Слава Богу!!!, — она широко перекрестилась. Помолчав немного сказала, — извините.
Между этими двумя жизнями была одна женщина. Тоже страдающая. И тоже с шизофренией. Она непрерывно стонала и охала.
Потом было много чего ещё: пьяные, обоссанные, судорожные. И никакого просвета, как было до этого. Но вчерашний день, лично для меня, был нетрудным. Просвет был и днём. И ночью. Мог бы даже поспать, но сидел и вспоминал с Машей наши дежурства. Было весело. Всю ночь шёл дождь. Текли ручьи. Апрель.
Выдохни.

Я когда-нибудь уйду за светом
За последним солнечным лучом
Растворюсь, сгорю в хвосте кометы
Стану ивой или мотыльком

Я, наверное, уйду внезапно
Или может быть совсем чуть-чуть
Подержусь за васильков охапку
Об порог неловко вдруг споткнусь

Хлопнет, может, выстрел пистолетный
Эхом прокатившись по горам
Или это будет эстафетный выстрел,
Трос спасательный порвётся пополам

Этого ещё никто не знает
Как назад уйти придётся мне
И зачем так долго и так странно
Голос будет мне шептать во сне

О дорогах, мною позабытых
О садах, которые цвели
О закатах, полднях и рассветах
На краю покинутой земли