«…а хлынет тьма и затопит боль – ну что ж, задача проста:
«Держитесь! Держитесь!!!» – над бурной водой стоять мне вместо моста».

Пол Саймон

Небо густеет. Синева наливается, склоны ныряют в тень и долина, отдав тепло, укрывается смутной дымкой. Вокруг известняк: сколы, трещины, ломти террас. Островки жёсткой травы, аллюминиевая Луна; облака громоздятся, багровея как осминоги.
Тинькает в котелок. Ириска, сунув кан под тающий снежник, топает по камням, бегая взад-вперёд по своим женским делам.
Кир шелестит спичкой и сипит, пыхнув ароматным дымком.

- Ещё ходку сделаешь?

Я киваю.

- Успеешь до темноты?
- Луна подсветит.

Спускаюсь, наступая на знакомые камни, спрыгиваю на снежник, шурша ледяной крошкой, съезжаю к остаткам нашего барахла. Навьючиваюсь и начинаю подъём, вбивая ботинки в прорубленные следы.
Старый снег белеет сегодняшними отметинами. Включаются звёзды, террасы темнеют на фоне неба. Луна старается, всё вокруг на контрасте, и рельеф – до мельчайших подробностей. Я выхожу наверх, кидаю груз, сажусь и закуриваю.
Слева – бездна. Ковш долины, петли реки… Облака растворились, воздух прозрачен и недвижим, пространство огромно. Хребты на востоке мерцают полями снега. Здесь снега нет – нагое плато в порезах трещин полого взлетающее к вершине. Язык ледника, седло перевала – всё неизменно.
Спокойствие и покой. Ощущение безопастности, как за границей. Ощущение возвращения: сбитые ботинки, горячие шерстяные носки; лямки парят, проявляя полоски соли. Холодок остывшей футболки спиной.
Welcome home!
Протяжное «эва-а!» – беспокоятся. Кричу в ответ, иду по изломанному, выжженому добела камню. Вижу лагерь: полусфера палатки в каре каменных стен, огонёк примуса; Кир, сидя на камне, табак палит.

- А Ириска где?
- На «шхельде».
- Давай-давай, кричи громче. – Ириска вырастает над перегибом.
- Ты чего с фонарём-то? Светло же.
- Это тебя тут каждый камень помнит, как Ленина. А я впервые.
- Что ужинаем?
- Ничего. Чай пьём со шняжками – декретом решили.

После заброски всегда так: еда комом, чай литрами… Роюсь в мешке, ныряю в сухую майку.

- Иди, Вень, готово!

Дымят кружки. Ириска раскидывает печенье, Кир отклеивает от лезвия куски нуги. Рафинад, сухари, грудинка. Армейская фляжка в выцветшем камуфляже и металлические стаканчики. Коньяк по верхнюю риску.

- С возвращением, Кир.
- И тебя тоже.

Секундный ожог, маслянистый дух в носоглотке и сразу сухарь – с хрустом и специями.

- Повторим?
- Угу.

 И ещё раз. А потом громадная кружка и полный рот сладкого. Глоток, другой… Кружка греет ладонь, нуга тает, вытапливая миндаль, будто камни на леднике.

- Давай ещё – под табак.

              Кир протягивает мне исцарапанную жестянку. Тугая крышка, пахучая смесь… я набиваю трубку, щёлкаю зажигалкой. Ириска, запрокинув голову, шумно как кит, отцеживает заварку.

- Ты, – говорю, –  как кашалот сейчас. Только фонтана не хватает, через ноздрю.

Она показывает мне кулачок.

- Понял?
- Нет, серьёзно.
- Будешь меня хохмить – ночью к Киру пристану. И звук включу. А тебе придётся делать вид, будто спишь.
- Та-а-ак, удар ниже пояса. Дисквалифицировать за неспортивное поведение.
- А-а, зацепило?

  Ириска тыкает в меня ложкой и грозно тянет тонким, девчоночьим голоском

- А тебя, Чипполино, я сгною на овощебазе, вместе с дружками…

Кир улыбается – припухшие веки, скулы, затенённая медь чингисхановского лица. Ночь разгорается. Луна неистовствует; спутники, горя, лезут в серебрянную паутину. На долине лежит горбатая тень.

- Может, пройдёмся?

      Привстав, они выглядывают из-за стенки.

- Давай.

Поотстав, я смотрю на них издали. Ириска крохотная – совсем ребёнок: лицо детское, пальчики, косички, грудки пиалками. Как будет рожать – непонятно.

- Ну ты чего там?
- Иду!

Облитое синим плато косо летит с обрывов. Над головой – оргия. Небо пылает, стряхивая шрапнель метеоров и Луна, сместившись, кидает на изломанное пространство наши длинные тени.
Бесконечно давно нас тут не было!
Под ногами гукает глыба. Ириска, ловя равновесие, испуганно приседает.

- Звезда моя, ступай-ка ты лучше следом…

Колоссальный провал, стены, сияние. Скат ледника, шелест капели, из долины река шумит. Идём по краю, стена опускается, ныряя в снежное поле: выпуклая поверхность, россыпи серебра, грязный фирн змеится белыми руслами – хрупаем по нему к перевалу и там, на камнях, закуриваем. Ириска стаскивает ботинки с носками, устраивает босые ступни на запареной шерсти и я исподтишка, надеясь что не заметят, поглядываю на её дерзко торчащие большие пальцы. Сгорбленные предгорья, зарницы, далеко внизу звякают колокольцы – отара ночует. Тень уползает, сгущаясь в уголь, и стена кидает отблеск таблички.

- Что это?
- Где? А-а… Группа замёрзла, в восьмидесятых.
- Большая?
- Человек двадцать.

Ириска хлопает шнурками к пластине из нержавейки. Читает, возвращается.

- Кошмар какой!  Пойдём отсюда.
- Куда?
- Да хотя б туда. – Она показывает рукой.
- Там ещё две.

Идеальный момент. Чёрный Альпинист, мертвецы дивизии «Эдельвейс»… разыграть, как по нотам, подпустить жути и пугануть через час, в аккурат когда писать пойдёт перед сном. Но Кир молчит, что странно: он ради такого дела не то что жену – отца родного не пощадит! Ловит мой взгляд и:

- Давайте в лагерь? Чаю охота.

В лунном свете корёжится сиреневый известняк. Зазубрины скал, безумие небосвода… Кидаю в Кира кусок фирна, он принимает его на ногу и вокруг него вспыхивает веер кристаллов.

- Ух, ты! Видел? Давай ещё.

Шорох, сверкание, восторженный голосишко Ириски.
Запах снега.
Запах известняка.
Тепло.
Тишь.
Возвращение.

По палатке ползает зелёненький светлячок. Ириска, разбросав у входа маленькие ботинки, шурша и вжикая, устраивается на ночёвку.

- Ки-ир?
- М-м?
- Там, на кухне, мой крем для рук…

Идёт, ищет, находит. Запустив руку, просовывает под тент.

- И ещё я хайратник забыла, там же где-то.

Он возвращается, шарит, дребезжит россыпью ложек, чертыхаясь, выуживает их из-под камня. Приносит хайратник.

- Ботинки мои, будь другом,  придвинь ко входу.

Ещё она свитера обратно не выворачивает и я, когда не видят, вдыхаю запах её угловатого, подросткового тела.

- Есть? Ага. И попить хорошо бы. Сразу полную кружку неси.
- Тьфу, холера! Вень, поставь ей канчик – пусть обопьётся. Авось распухнет к утру!

Но Ириске пофиг.

- Ну-у Ки-ир… Ну принеси, что тебе стоит?

Это ритуал такой, вечерний. Кир рвёт и мечет, а меня прёт – сижу, наслаждаюсь.

- Ки-ир… Ки-и-ир… Ты здесь?
- Блин!!!

Наконец улеглась.

- Вы скоро?
- Нет, спи.

Ириска гасит огни.

- Слава те х-хосподи! Пойдём, ножки свесим…

Есть тут одно местечко – Чёртов Стул, прям как у Эдгара По. Спустились на пару метров, сели – как раз на двоих. Обрыв – ух! Метров на пятьдесят. И снежник внизу манишкой, как у гималайских медведей. Кир пыхтит трубкой.

- Слушай, ты чего это давеча у таблички-то? Я уж изготовился, рожу сколотил соответствующую, а ты как воды в рот... Она у тебя, часом, не беременная?
- Нет.
- Тогда чего?

Он пожимает плечами.

- Не нравишься ты мне, Кир. Стряслось что?

      И спокойно так, без эмоций.

- Под судом я, Вень. Диплома лишают.

Бесстрастный, как Монтесума. Сидит, пускает дым струйками.

- Ну, говори уже!
- Ассистировал прободную. Тридцать семь лет, перфорация по малой кривизне. Шеф проведал, привёл студентов и встал сам. Я только открывал и зашил, а потом сразу в отпуск. Вернулся – и прямым ходом на КЭК.
- Чего вдруг?
- Экзитус леталис. Недостаточная ревизия малого сальника, перитонит, шок, бирка на ногу. И заява в прокуратуру.
- Ну, а ты тут с какого боку?

И как в поддых:

- Я оперировал. Мой больной – по всем документам мой.

Ёбт!

- А шеф?

      Он как-то невесело усмехается.

- Свидетели есть?
- Нет. Втихаря подходят: понимаешь, такое дело, нам ещё тут работать… У кого кредит, у кого кандидатская…
- А студенты?
- А х…ли студенты? Им экзамен сдавать, а я на этой кафедре нон грата теперь. Врач-вредитель. Шеф на всех углах бьётся, просто бороду рвёт, сука. Лично топит. Все мои наработки уже присвоил.

Кир методу придумал – революция! Сотню операций провёл, статистика – блеск!

- Монографию мою выпускает под своим именем. Соавтор, мля!
- В смысле – соавтор?

 С неохотой:

- Вписался. Неудобно было отказывать.
- О-хо-хо, грехи наши тяжкие! – Я кладу руки за голову, прислонясь спиной к камню. Известняк тёплый, полночи остывать будет. – Ну вот на кой ты к нему подался, а?
- Польстило. Лично за меня ходатайствовал.
- Я б от такого ходатая шарахнулся, как от Свидетеля Иеговы. Одна его дверь чего стоит – с графских развалин утащил, не иначе. За двести вёрст, поди, машину погнал. Хрустел там впотьмах, на говно наступая… Не мог без неё, вспомни. Посадят в кладовку на время ремонта – перевесит её и сияет из живопырки. Честно говоря, я тебя тогда так и не понял: уж к кому, к кому…
- Знаешь, когда тебе завкафедры карт бланш предлагает...
- Так надо думать! Ты ж ведь до своих новаций ещё студентом допетрил?
- Ну.
- Вот он перспективу-то и почуял. А лавры замаячили – отстегнул за ненадобностью. Вышли на орбиту – ты-дыщь! – обтекатель сброшен, первая отошла…

Кир потягивается.

- Ты прям как аббат Фариа.
- Дык! Мы ж сразу воткнули – понтит седовласый! ДОКТОР НАУК… ПРОФЕССОР… ПОЧЁТНЫЙ ЧЛЕН… Видно птицу по помёту – кончает чувак от статуса, даже ссыткак профессор, сам видел. Угораздило, по глупости, рядом встать – весь семестр потом беду чуял. Хордой. Два раза пересдавал, учебник его поганый наизусть шпарил.

Говно учебник, на самом деле, одна вода. Но протянешь томик, мол, подпишите на память, и зачёт в кармане – запомнит! Млел, расписываясь. Все наши придурки у него засветились.

- Нет, Кир, зря ты домой не поехал. Лечил бы оленеводов своих, не гнулся б ни перед кем – царём и богом бы стал. А теперь куда ты пойдёшь?

Он хмыкает.

- В ресторанные критики.
- Куда-а?
- Да лежал у меня один… Всё поучал, где лучше кормят. Ресторанный критик, врубись? Профессия. Рес-то-ран-ный, бл…дь, критик! О…уеть можно. Да ладно, Вень, не дёргайся, чего ты? Чем хуже, тем лучше – развяжемся с этим дерьмом и в Дахаб на зиму.
- А Ириска?
- Академку возьмёт. Иначе верняк отчислят – хирургия начинается с этого года.
- Да ладно, она тут при чём?
- Она-то? Она, Вень, при мне.

Целится в меня пальцем и цитирует:

- Тебе не очень-то легко будет смотреть мне в лицо, после того, как ты его убил… Из клиники её уже выпёрли.
- Ё! И давно?
- Да сразу. Велели аптеку разгрузить, – вот никого больше не нашлось во всём отделении! – а она ж мелкая, ну и попросила пациентов, из тех, кто поздоровей. По статье пошла, достаточно оказалось.

Луна в спину. Вершина облита голубым молоком и над ней, в чёрном окне, висит сочная золотая планета. Звёзды, клубясь в свальном грехе, уходят на Главный Кавказкий и спутники, расталкивая блестящую мелочь, лезут поперёк правил через широкую, дымом скрученную, горящую полосу.

- Так что вот, Вень – в говне, как в крепости. Хуже нас теперь только Гитлер.
- Да, сильно. А по вам и не скажешь.
- Так, ёптать, об пол что-ли биться? Всё уж, про…бано. Да и пёс с ним, по правде сказать, всё равно не тем занимался.
- Во?
- Ага. Врубись: едем в поезде, у проводника почечная колика – по стенам бегал. Но-шпу с баралгином по вене – пофиг! Орёт, трясётся… Приходит бурят, берёт за руку, нажимает  – и приступ купирован. Без всего вообще, одним пальцем.

Снежный цирк, надломы трещин, кучи щебня на выносе ледника. Бормотанье воды, скалы со следами подтёков. Кир тащит из кармана трубку от капельницы и, сунув один конец в рот, тянет воду из карры.

- Будешь?
- Не.

Скручивает, прячет обратно и продолжает:

- Вот он врач. Настоящий. Больший, чем вся наша Академия вместе взятая.
- Ну, если вся Академия такая, как твой шеф, то тогда да.
- Я серьёзно. Вот ты голыми руками что можешь? Ну – ИВЛ, ну – НМС, ну – роды принять. Каротидный синус, Геймлих … и всё, аллес.
- Кир, ты что Лик узрел? Неофитом заделался?
- В смысле?
- Лосей с осминогами сравниваешь. Хочешь – дерзай, а мне лично и так хорошо. Я в этой касте свой и где б ни был – с полуслова поймут. – И тоже цитирую: – У нас есть гордость – особая, о которой люди понятия не имеют. Гордость без тщеславия. Дерьмо ей брат, неудача – сестра, а со смертью она в законном браке.
- Это откуда?
- Хемингуэй.
- И что ты с ним носишься, я не знаю? Хлебнул чувак по разу из каждой миски, а гонору будто весь обед залудил. Его ж читаешь – ну явно мужику вокруг себя зеркал не хватало!
- Слушай, может тебе действительно критиком в самый раз, а? У тебя ж все на говно изойдут от злобы бессильной. Хотя нет, восточным целителем больше пойдёт – сел в лотос, благовония воскурил: а-а моё имя – стёршийся иероглиф…

Мы курим. Светила хороводят, привязанные к Полярной звезде незримой кордой.

- Нет, ты дерзай, раз так загорелся. А мне моя лямка в кайф, мне это нравится: когда под пальцами оживает, когда под сиреной летишь, когда одышка уходит и глаза проясняются…

И тут же, как волной в скулу, негатив.

- Только сразу после могут полтинник в карман впихнуть:это вам, ребята, на пиво!На пиво, понимаешь? Выбросишь его, а они обратно:возьми, кому говорю!Вот так пару месяцев отдежуришь и замыкает, как мидию: никуда не ходишь, ни с кем не общаешься, за кордон свалишь – и там они! Вон, давеча в Амстердаме молодожёны – невеста в восторге: завидую, говорит, рюкзаки, гитара, сами себе хозяева, а жених смотрит, как на плевок засохший, цедит что-то через губу, и вдруг: а где мне тут клей купить? Какой? Подошву приклеить. Врубись? Лето, Голландия – горы обуви на каждом углу! 

Неторопливая черта метеора. Неслышный шелест, осязаемая вибрация. Потом ещё – россыпью. Конец лета, самое время им.
Кир снимает штормовку, сворачивает, засовывает под зад.

- Нам в Крыму тоже кайф поломали. Оттягивались на берегу – подходит папик с кисой: извините, за нами катер должен приплыть, можно у вашего огонька подождать? Подвинулись, винца им плеснули. Катер не пришёл – утешили: переночуйте у нас в палатке, а с утреца вместе с нами в посёлок. Папик повеселел, расслабился и враз тон сменил. Поначалу-то робким был, а после сам не заметил, как запел сколько у него рабов, жён и верблюдов. Вальяжный стал, снисходительный. Гитару Ирискину цап без спроса и ну терзать. Я ему намёком: брось, амиго, инструмент своенравный, не понравишься – сразу строить перестаёт. Гляжу – задел. Не привык к отказам, перекосило. Но справился: тогда, говорит, пусть хозяйка нам поиграет. Как вас – Ирина? Что-нибудь полиричнее, Ирочка. Хотел я его на х…й послать, даже рот открыл, но Ириска в руку вцепилась. Стали укладываться – мы под небом, они в палатке, – фифе жёстко, кусает патрона, а тот её под себя и давай драть, нас не стесняясь. Свалили, пока мы спали, хватило ума, а главное – гитару он спи…дил! Показал мне, кто в жизни хозяин.
- Ёб!
- Ириска потом неделю рыдала, она их штук сто перепробовала, пока нужную не нашла. Теперь ввалиться в неподходящий момент: давай деньги – на Загородном моя гитара висит…
- Я ей, раз такое дело, свою отдам. Она мне за неё златые горы сулила и честь девичью впридачу.

И снова он, как под ложечку:

- Любишь её?

Десять лет мы с ним вместе. Шинель, котелок, хлеба горбушку… можно даже не перечислять. Как пулемётный расчёт.

- Что, заметно?

Он кивает.

- Ириска знает?
- Знает, конечно.

Задумчиво обкусывает заусенец.

- Жена друга?
- Ну. Я раз это по пьянке озвучил, так знаешь, что сказали? Идеалист ты. Говнюковый период, блин – раньше, вон, от баб налегке уходили, а нынче подарки забирают, передаривают, ещё и хвастают этим. Да что там… шеф твой с виду просто аллегория благородства, а дома, поди, уже плакат «WANTED!» висит, с твоим фейсом. А друган его, проректор, бордель держит, знаешь?
- Во? Достоверно?
- Сам рассказал. Вложил деньги, пай, доход у него… я к нему на вызов попал, кольнул релахой, его и прорвало – сам знаешь, как с реланиума попиздеть тянет. Всё выложил, без утайки. Приглашал даже.

Ночь горит, заглатывая горизонтом край искрящего полотна и новые звёзды, всплывая, мечут пригоршни метеоров, соря без счёта сверкающим серебром.
Ненужные темы, неуместные разговоры…

- Так что, нашёл ты где науку двигать. Это ж серпентарий! Жбан с крокодилами.

Кир встаёт. Зевает.

- Ладно. Серпентарием начали, серпентарием кончили. Пошли спать.

Он ползёт по трещине, расклинивая носки ботинок. Я смотрю снизу: стена, сияние,  прочерки метеоров.

- Дошёл.

Лезу следом. Камень изъеден – как за дверные ручки берёшься. Острые грани, налёт известняка на ладонях, одышка.

- А высота сказывается, да?
- Куришь много. Опять на выброске хабаны искать будем.
- Однова живём. Можно сегодня.

Безумие ночи не отпускает: лунный газ, флёр, отсвет снежных полей с перевала. Кир потягивается, запустив в монгольские патлы свои громадные кисти.

- Не, точняк в Дахаб двинем – не всё тебе одному…

Забираюсь в палатку, устраиваюсь, затем заползает он, ворочается, будит ненароком Ириску, она жалуется и Кир, приподнявшись на локте, утешает её, гладя по голове. Затем, наконец, укладывается.

- Ты, вроде, этот Новый год на островах встретил?
- Угу. На Канарах.
- Расскажешь?
- Не сейчас, ладно?
- Конечно. Спокойной ночи, Вень.
- И тебе, Кир.

Первый подъём в семь. Выпутываюсь из мешка, обжигаясь о тент, открываю вход, залив воздухом горячую духоту. Ириска, вскинувшись как тюлень, ползёт, всклокоченная ко мне и отрубается наполовину снаружи, головой на мятых штанах. Кир, ощутив простор, раскидывается звездой и места не остаётся. Спотыкаясь, бреду в знобкую тень, бросаю спальник на известняк и, повалившись, окутываюсь сладкой истомой…

Звяканье, стук рафинада, шлепки в миску – каша.
Шаги.
Ириска.

- Буэнос диас, мон шер! Анабиоз окончен, мы прилетели. Первый завтрак в системе Медузы.

Хватаю её за щиколотку. 

- Буэнос, мучача. Чем завтракаем?
- Ваше любимое. Консомэ из личинок. – Она легонько пинает меня носком ботинка. – Вставайте, пора. Безумный Штурман уже готовит выход в открытый космос.

Отёкший Кир, обложенный снаряжением, маркирует верёвки. Поднимает взор и, вскрикнув, тянет ко мне дрожащий палец:

- Веня, ты выглядишь ужасно! Ты весь опух.

Ириска вторит и заливается, хотя одутловаты все после вчерашнего. Заброска, обезвоживание и сразу воды по два литра… Я встаю и в глазах чернеет, стуча молоточками по вискам. Потом отпускает.
Безумная синева, жара, кусачий ком солнца. Даль режет, пряча горизонт в дымке; массив, отражая, дышит теплом. Россыпь снега на чёрном полиэтилене, канистра, струйка воды по самодельному водостоку. Тент над кухней с надёжной тенью.

- Фига! Это ж сколько время сейчас?
- Самое время! Не боись, не всё проспал. Садись, давай.

Кир наливает кофе, выковыривает из банки кусок топлёного масла, кидает в кашу.

- Передай сало.

Откусывает шкурку, валяет во рту и констатирует:

- Долгоиграющее.

Срезает остатки, кладёт на стол. Смотрит на меня, на Ириску.

- Два сухаря, печенье или кусок нуги.

Торги открыты.

- Видал? – Ириска демонстративно раскусывает одну из своих печенин. – Кусок нуги ему. Им красная цена сухарь.
- Если не половина.

Но Кира невозмутим.

- Как хотите. Я их тогда крысобелкам скормлю.

Сгребает, подкидывает на ладони.

- Стой. Один сухарь или пол-печенья.

Размахивается.

- Тпру-у-у! Хальт! Цурюк! Сухарь, пол-печенья и рафинад
- Два.
- Один. Не борзей. Ещё нефеля из кружки впридачу, если захочешь.
- Ладно, договорились.

Ириска показывает шоколад.

- Продаёшь?
- Покупаю.
- Наивняк! Спрячь лучше, не точи сейчас – днём пригодится.

Миска овсянки, сладчайший кофе, душистый сухарь со специями. Кир топит во рту нугу и, накопив орехов, с хрустом раскусывает все сразу.

- Вень, а крысобелки это кто?
- Хрен знает! Одни говорят – горностай, другие – ласка. Хвост пушистый, что не съест, то надкусит… крысобелка, короче. Потому и вторую палатку несём, под продукты, иначе хана – изведут.
- Их тут много?
- Немеряно.

Достаю жестянку,  заряжаю табаком трубку. Кир, дожёвывая, прикладывается, и пару минут мы кочегарим медовыми ароматами. Ириска, не мудрствуя, жгёт «Мальборо».

- Короче так, Вень. Ириска по кухне, ты ставишь двухместку, кладёшь припас, а я на снежник – тропу резать. Как закончите, идёте ко мне.
- Гут.
- Очки дашь свои?
- Дам. В изголовье лежат.

Канистра наполнилась. Кир ставит её на солнце нагреться, чтоб меньше топлива ушло при готовке – кто знает, вдруг задержимся тут?
Тень накаляется. Вязкое пекло, воздух пляшет, горизонт бел. Панамы, ботинки, зелёные хирургические костюмы. Кир, щеголяя очками с наносником, влезает в рюкзак. Ледоруб в руку – орёл!

- Ладно, двинул.
- Давай.

Пошёл, переваливаясь, забавный как жук-олень в полёте.
Ставлю палатку, накрываю полиэтиленом. Таскаю внутрь еду, бензин, батарейки. Закончив, иду на снег, рою котелком яму под масло и шоколад. Ириска на кухне уже навела дизайн и сидит, курит – ждёт.

- А я крысобелку видела.
- Значит, привыкли уже, скоро из-под ног прыскать станут. Готова? Идём.

Она семенит впереди, отставив загорелые руки и прыгая с камня на камень – огромная панама, мешковатая роба с закатанными штанинами. Тонкие голени, валики гетр, исцарапанные ботинки. Мы поднимаемся и цирк снежника раскрывается, обнимая её белыми полукружиями. Достаю мыльницу, фиксирую Ириску в прицеле.

- Эй!

Она оборачивается. Класс! Застывший изгиб, задравшаяся над попкой рубаха, глянец выпуклых, как чечевица, чёрных очков.

- Левей бери.

Снежник растёт, входим, словно в кратер радиотелескопа. Крутизна обалденная. По проеденным в снегу трассам несутся, закручиваясь, говорливые реки.

- Ё-моё! А мы, дятлы, снег топим, за струйкой следим.
- Зато ходить никуда не надо. Тут же загреметь – как два пальца. Вон, видишь, камни внизу – в плоское изображение сразу! У нас здесь как-то раз кекс один ссыпался, так мы ему две ноги шинировали, одновременно: Кир одну, я другую. А потом руки – когтями тормозил, ну и посрывал нахрен…

Кир, вспыхивая лопатой, грызёт узость, выламывая белые блоки. Ириска свистит, он поднимает голову, машет. Она семафорит в ответ – от запястья к локтю скатывается цепочка с крохотным куриным богом на счастье. 

- Во, блин, как автомат пашет!
- Мне говоришь? Он как-то печень шил, часа три, так не то, что движения лишнего не сделал – с ноги на ногу не переступил.

И – как тень на облако. Умолкла, осунулась. Идёт, топочет, потом останавливается:

- Кир сказал? Знаешь?

Я киваю.

- Он несколько суток не спал, не мог. И я с него глаз не спускала, как кот с поплавка. Откроет бутылку, нальёт и сидит перед ней, не отпив. Потом вдруг: давай в зоопарк сходим? Встал у белых медведей и смотрит. Десять минут, двадцать... Я рядом, словно приклеенная – а ну как через ограду перемахнёт? Кира, Кир! А? Что? Посмотрела? Ну, пойдём дальше. Кошмар! Потом отпустило, хоть как-то двигаться стали. Хорошо, ты приехал, он хоть на человека похож стал. Курнём ещё?

Мы усаживаемся, щёлкаем зажигалками. Солнце жарит, кидая блики от снежника; на огромном пространстве ни тени. Ириска сдвигает панаму на нос; промеж ключиц висит шаманская фенечка.

- Сама-то как?
- В академку пока – от уродов подальше, Христа на них нет, засранцев!

Она затягивается. Огонёк, треснув, укорачивает сигарету.

- Ох, тяжко им будет, Веня, под занавес. Умирать станут – всё вспомнят. Каяться начнут, попов звать, персоналу по ночам исповедаться – ты с ног валишься, а в тебя говно заливают, ждут, что скажешь: ерунда, дедушка, не выдумывай, с кем не бывает? Сопли, щетина, седуксен ампулами… во насмотрелась!

Вестимо. Пойти бы… найти бы… да всё бы отдал! Оно, конечно, похвально, да только ноги уже не ходят и мочеприёмник сбоку висит. А что до батюшек, то они в своей позолоте посреди наших шлангов и капельниц нелепы, как доберманы с ушами от ишака – не выходит таинство, все чувствуют.
Редкими саженками, ныряя, уходит вниз птица. Ириска щёлкает ей вдогонку бычком. Вытягивает ноги, кладёт одну на другую. Штанина задирается, заворожив коричневым глянцем – не оторваться! Смотрю, смотрю…

- Вень?

Я поднимаю глаза.
Сняла очки, серьёзна.

- Обещай не расстраиваться.

Что ещё?

- Попробую.

Собирается с духом.

- Я всё вижу, Вень. И… И тоже тебя люблю. Как Кира. У меня от твоих взглядов в ушах молотит. Задыхаюсь, когда рядом с вами: я люблю, меня любят… Только понимаешь…

Умолкает.
Решается.
Никак ей.
Ладно, я сам.

- Спасибо, Ириш, я тронут. Не переживай – оставим как есть, раз уж так карта легла.

И гора с плеч – всё неизменно: без изъянов, трещин, досады и сожалений. Она сыпет слезами, смеясь и плача:

- Венька, чёрт! Какой ты… Господи, как здорово, когда тебя понимают!

Развязываю шнурок, стаскиваю с неё ботинок с носком и гетрой и, взяв за пятку, ощущаю касание маленьких пальцев. Горячая стопа, влага, тонкий и острый запах.

- Только сегодня, ладно? Давно хотел...

Загорелая кожа, штопор завитка на виске. Звоночек голоса, морщинки подошвы ладонью. Топот сердца, пробеги дрожи, тихая радость со светлой грустью. Гордость – за себя, за неё… Блеск глаз, румянец на скулах, смущённые откровения:

- Знаешь, иногда, когда мы с Киром… Словом, представлю, что он это ты – фантастические приходы ловлю. У тебя так бывает?
- Постоянно.

Она вдруг крепко, секундой, целует меня в губы. Откидывается, смотрит в глаза, ведёт по щеке – на этом всё!

- Идём?

Склон дышит зноем, известняк слепит, снег искрит и пахнет арбузами. Кир, разойдясь, распахал почти половину. 

- Ну ты катерпиллер! Сменить?

Он прикидывает расстояние.

- До середины дойду.

Очень круто, почти вертикаль – так всегда, когда сверху смотришь. Тропа широкая, с уклоном внутрь, чтобы не поскользнуться. Ириска не пошла, села косы плести.

- Прям русалка.
- А-а! – Он отмахивается. – Всё равно, что колли дома держать. Вот увидишь, завтра горячей воды потребует – голову мыть, а как вылезем, вообще весь бензин изведёт на водные процедуры. Хорошо, ты под машинку догадался, а я вот с этим геморроем не удосужился.
- Это я вынужденно. Парикмахер, суконец, изуродовал меня, как компрачикос, пришлось под ноль всё снимать.

Распахнутый горизонт, вершины, поросшие лесом хребты. Стрёкот вертолёта внизу. На приют пошёл, туристов везёт.

- Смотри!

Козлы. Целое стадо, совсем рядом. Видят нас, не боятся – идут не спеша, козлята меж копыт егозят. Ириска вскочила, Кир ей рукой: не суетись, сядь. Один остановился, уставился – красавец! Невозмутимый, как Кришна. Жуёт, созерцает, роги винтом…

- Слушай, а давно здесь никого не было – совсем непуганные.

Кир кивает. Ему вообще это ближе: из диких мест, дед под бубен камланил.

- Заповедник. Сила!

Качает головой.

- Едва ли. Скорей турбулентность высокая – летуны очкуют, вот живность и осмелела. Будь тут поровней, давно б положили всех с воздуха.
- Думаешь?
- Конечно. Море ж рядом, курорты, санатории для элит. А сюда лететь минут двадцать: шмальнул копытное и на пляж. Святое дело! В моих краях они вообще с катушек слетают – носятся в угаре на вездеходах и стреляют во всё живое.

Похоже, он привыкает: расслаблен, волосы в хвост, костяной амулет на шее.

- Ты, Кир, прям как Гойко Митич. Соколиный Клык. Перо воткнуть – и на Рэйнбоу , бледнолицых дурить.

Кир вгоняет в снег ледоруб с надетой на штычок лопатой. Крепёж забит ледяной крошкой и по штоку ползут крупные капли.

- Там и без того весело.

Ещё бы! Столько двинутых в одном месте: барабанят, проповедуют, поучают – всё всерьёз, истово. Для них с Ириской там рай, поле непаханное.

- …рублю салат – подходит, гуру. Режь крупней, наставляет, чтоб вкус каждого овоща ощущался. Так ешь с куска, отвечаю, набери сколько удержишь и обкусывай – вагон ощущений! Только отвадил, другой садится: по живому ножом нельзя, говорит, надо руками рвать. И показывает: вот так, вот так. Протягиваю морковку: валяй, рви! Обиделся. Забавный народец.

Извлекает трубку и продолжает, вминая в неё махры янтаря:

- Трём за Интифаду с израильтянами – идёт, чудо: балахон, косички, бусы из ракушек. Привет, я Айлэнд – остров, типа. Сел, яйца из-под хитона развесил, послушал минуту и ка-а-ак двинет нам притчу про льва с антилопой – все в ахуе. А самого прёт: смеётся, светится, словечки на суахили вставляет. Закончил, встал – вот так-то, ребятки! – и отчалил. Подождали пока отойдёт и нахохотались всласть.

Ириска семенит по тропе. Вплела бантики – девчонка девчонкой! Ковырнёт ком, отправит вниз и смотрит как катится. Подходит.

- Об чём спич?
- О Радуге.
- Ну-у! Про нудистов рассказывал?
- Нет ещё.

И она тараторит:

- Стираем в речке – приходят. Вороха гениталий, соски навыворот, и нам сразу: алё, здесь, между прочим, нудизм – одетым быть неприлично! Ребят, мы вообще-то тут первыми, на вашем присутствии не настаивали, так что подхватили гонады и за излучину, а там красуйтесь сколько угодно. Отвалили, качая членами, и не замечали нас потом всю дорогу.

Копаю и слушаю. Фирн холодит, шелестя по склону зернистыми гранулами.

- … в адеквате только славяне с евреями, остальные тупо под садху косят. Пеплом умываются, мантры поют, бычок в костёр кинешь – тут же делегация: мол, как же так, ведь пламя священно! И, главное, были бы парсы, а то же ведь клерки – на десять дней из офиса вырвались, у кого ни спроси.

Кир и Ириска. Реалисты, фанаты истины, гурманы куража, презирающие недоумков. Золотоискатели. Взгляд – рентген: с ходу лишь самое ценное.

- Вот хипаны старые – это да. Во глаза у людей! И женщины их: призывные – спасу нет! Движения, смех…
- Антиквар! – Ириска, подняв ботинком фонтан, обдаёт его ломкими брызгами. – Женщины призывного возраста. – Передразнивает.
- Серьёзно. – Кир уклоняется, загораживаясь ладонями. – Реально тянет на пятидесятилетнюю тётку… ну, всё-всё, сорри, сдаюсь! – И, вытряхивая ледышки: – Мы побродим, Вень, ладно? Крикнешь потом.
- Угу. – Я чую их феромоны и рою, как Челентано. Оборачиваюсь, не сдержавшись. Они уже на камнях. Кир везёт её на спине, ухватив под коленки, и Ириска, обняв его за шею, болтает загорелыми икрами. 

Остаюсь один. Кидаю снег, пытаюсь вспоминать Динку: как она кричит, как кусается, как в ухо дышит… Динка другая – высокая, стройная. И меня любит.
Разгибаюсь, втыкаю лопату. Небо огромно. Прозрачная синь, танец тёплых потоков, орёл неподвижный как крест. Шёпот воды под снегом.
Почему мы здесь вечно проездом? Здесь же всё – наше. Горы, горизонт, реки. Неслышная мудрость в серебре тишины. Нам же сюда! Дома ж безумие! Поиск доводов в оправдание, бои с проблемами, коих нет. Там же все настоящие лишь во сне: отключив разум, пустив слюну и разметавшись в детской улыбке…
Оба-на, четверо! Внизу, на морене. Заблудились, похоже. Сбрасывают рюкзаки, один двигает на разведку, остальные осматриваются. Заметили, машут. Отмахиваю в ответ и, закончив рыть, перетаскиваю снарягу.
Крутой склон. Вверх метров на семь и вот она, пещера! Дыра, ток воздуха, выгоревшая маркировка – мы нашли, с Киром. Охренеть, как давно!
Старый шлямбурный крюк, в него карабин. Верёвка, узел – длинный конец в дыру, короткий на снежник. Ладони ко рту:

- Эва-а!

И эхо от стен, отзвуком.
Ещё раз:

- Эва-а!
- Эва-а-а-а!

Идут. Цепляю железо, вгоняю фару в гнездо на каске. Проверяю – работает. Вщёлкиваю спусковуху: поехали!
Колодец. Холод. Пятак неба. Сухая верёвка, рывки, шорох мелких камней. Полка с узкими мешками, пристрахованными к каменному клычку. Цепляю их на себя и, включившись в зажимы, начинаю подъём. Трансы , раскачиваясь, ширкают по ребристым стенкам.
Кир с Ириской уже на подходе. Довольны, натешились, отсюда видно. Ириска нагибается над дырой – прядки на висках колышет потоком.

- Фига!
- Скажи? Мечта!

Судя по гулу, объёмы внизу фантастические. Какое-то время слушаем, потом спускаемся на снег и идём по тропе на ту сторону.

- Кстати, граждане, народ внизу видели?
- Нет. Много?
- Четверо. Через час подтянутся, где-то.

Ультрафиолет темнит кожу. Здорово подкоптились – у Ириски из светлого только подошвы с ладошками, – глянешь, аж вдох спирает! – а Кир вообще как гибрид негра с индейцем. Джими Хендрикс. Помимо воли я смотрю на Ириску и волнуюсь, как в седьмом классе не волновался. Плывёт, захлёстывает… наваждение, блин!
Она оборачивается. Я выдыхаю и трясу головой. Она улыбается.

- Цигун? – Кир тоже остановился.
- Вроде того. –  И уперев в бока тонкие руки: – Шагай, мин херц, не твоего ума дело!
- Фига! Ты, Вень, того… как с поцелуями полезет – зови. Оттяну.

И хрустит дальше. Ириска запускает ему в затылок колючий ком, он валится, как бревно и скользит вниз.

- А-а-а!!!

С прыжка хватаю её за рубаху, Ириска рвётся, Кир, зарубившись кайлом, останавливается с разворотом. Поднимает голову.

- Купилась?

Она выдирается и дует к камням. Остановившись, выпаливает:

- Идиот!

И бежит дальше.

- Под ноги смотри!

Это я.

- Какао поставь!

А это Кир.
Оклемался, порядок.

- Вот таким ты мне больше нравишься, Кир. А то сидел тут вчера…
- А-а, ты об этом… Да, слушай, отпускает малёхо. Совсем почти отстегнулся.
- Может, ещё отопрёшься.

Качает головой.

- Не, анриал. Размажут, как по стеклу предметному – давно ждали.

Подъём. Камни. Дыхание. Пот градом, но останавливаться не в кайф. Тишина, неподвижность, горизонт панорамой.

- …так что, без вариантов – на щите принесут. Ещё и в говне всего.

Ириска качает примус. Чиркает зажигалкой, ставит кан, укутывает стеклотканью. Встав на четвереньки, лезет в палатку, шурша там припасами.

- Ребёнок, тебе помочь?

Пакет, другой… Ириска пятится, вылезает и, усадив попку меж голеней, тянет вниз молнию.

- Чего смотришь? Тащи...

Кир разбирает принесённый от дыры транс. Полиэтилен, рулон пены , кувалда, палатка – примитивная двускатка с тубусом входа: влажная, перепревшая, в конденсате.

- А ведь как порох была, помнишь? – Встряхнув, мы кладём её на горячий, выбеленный известняк.

Стеклоткань запарила. Ириска сыпет какао, размешивает и, чертыхаясь, давит комки.

- Вбрасывание, джентльмены.

Шоколадный дым, брусок кос-халвы… нож вязнет в сладком и Кир, искупав его в кружке, облизывает горячее полотно. Во рту – песня. Симфония. Ноктюрн сладкой истомы. Упругие пятаки кураги, половодье какао… да какие рестораны, о чём вы?

- О, гости!

Ириска машет, подняв кружку, и они, помедлив, начинают спускаться с террасы.

- Привет ленинградцам!
- Во? Как узнали?

Кивают на палатку, у которой валяются растоптанные в лапоть питерские «динамы».

- По кроссовкам.
- А-а. Ну, давайте кружки, садитесь. Ириш, не в службу, метнись за шняжками. А я пока какао поставлю.
- Какао? Эт-то мы удачно зашли!

Два парня и две девчонки. Выцветшие шорты, ладная обувь, подогнанные рюкзаки. По всему видать – тёртые. И дошли быстро.

- Катя.
- Жанна.

 Знакомясь, они снимают очки.

- Егор.
- Яков.

Яков – зубастый носач. Рыжий, худой, веснушчатый. А Егор... Череп наголо, шрамы, вздёрнутый рубцом рот, а взгляд детский. Радужки светлые – у стариков такие бывают.
Они достают кружки, закуривают. В отличии от нас, вертят машинками самокрутки.

- Откуда сами?
- Из Севастополя.
- Горники?
- Да-а... так. Бродим, куда потянет. Направление есть – и ладно!
- Внизу ночевали?
- Угу.
- Что там за сходняк сегодня? Вертолёт за вертолётом с утра.
- Сами не знаем. Слёт шашлыкоидов. Весь приют закоптили, друзья кремации...

Не, наши люди!

- Тут встать-то где-нибудь можно? А то ж одни рытвины…
- Вон, ниже. Грот и стоянка. Из дыры сифонит, зато ровно и стенки выложены.
- Лады. Вы тогда, как стемнеет, подтягивайтесь – виски попьём. Яша сегодня выменял. На кроссовки.
- Ага. На мои.
- Да ладно, Жан, чего ты? До асфальта ещё далеко, а по нему в шлёпках можно.
- Вот свои б и менял.
- Мои им без надобности. Им женские позарез.

И поясняет:

- На шпильках прилетела, киса. Быков очаровывать. А харчи у них – ммм! Вот я у архитекторского съезда балычок-то и оторвал…

Какао готово. Снимаю кан, выпрямляясь, выныриваю из-под тента. Вокруг – хрусталь. Всё чётко до чёрточек – вечереет. Жара спала. Солнце подёрнулось желтизной, хребты громоздят курчавые комья и долины, звеня, вязнут в прозрачном зное.

- Всё нормально, Вень?
- Что? А-а… ага.

Сладкая пена, шелест густой струи. Сосулька сгущёнки плетёт макаронные вензеля.

- Опять, похоже, не ужинаем.
- Ну и ладно.

Кубики пастилы в сахарной пудре, слоистая, словно земля, халва… достаю сальные шкурки – перебить сладость, – и дроблю их зубами смакуя соль.

- Дай одну, Вень.

Делюсь с Ириской. Гости, откинувшись, крутят по второй сигарете. Аромат – сказка! – смеси используют.

- Можно?

Скручиваю, прикуриваю: кайф!

- Ну-ка, дай-ка…  – Ириска затягивается, потом ещё, потом вовсе не отдаёт. Лезу за трубкой и дымим всемером, лениво прихлёбывая из кружек.
- А вы давно тут?
- Со вчера.
- Спелеки?
- Угу. Первопроход у нас, пещера нехоженная. Должна пойти, по всем признакам.
- Совсем нехоженная?
- Совсем. Входной колодец, на дне щель, из неё ветер. Щелюган узкий, без кувалдометра не пройти, разбивать будем завтра.
- Можно с вами?
- Яша!
- Чего? У нас и снаряжло есть, и «циклопы» … И Жорж вон какой – руками вам там всё разломает. Глубокий колодец?
- Двадцатка.

 Готов, загорелся.

- Яша!
- Да ладно тебе! В провисе?
- Нет. Но с перестёжкой.
- Перестегнёмся.

Смотрю на Кира. Он не против.

- Только уговор – батарейки свои и в свободный провис не идёте.
- По рукам! Ещё каски есть?

Освоился, быстро.

- Найдём. У нас тут за десять лет много добра припрятано.
- Ни фига себе! Столько пещер?

Широкий взмах от и до.

- Всё, что видишь. Массив – пустотел, идёшь – гудит.
- Может, пошарим, Жорж? Найдём, назовём в честь себя, будем понты колотить.

Кир говорит:

- Здесь уже каждый метр обнюхан. Вам либо на ту сторону надо, либо на хребет, ближе к гребню.
- А ваша где?
- Там, за снежником. Лет семь как нашли и только сейчас сподобились.
- О, не вы одни! Эти, вон, который год на Байкал нас везут.

Это Катя. Черноглазая, белозубая, аппетитная, с упругими, крепкими голенями.

- Катишь, ты ж знаешь: я – хоть сейчас! Это всё Племяш тормозит, с бандитами со своими.

Племяш – Егор. Осклабясь в сарказме, слева сверху не хватает клыка.

- Яш, на мне люди. Я за них отвечаю. Это ты у нас раздолбай. Вредитель. Летучий Маланец.
- Эт почему?
- У тебя ж трудовая с батон. Таких как ты депортировать надо, за развал экономики.
- От же ж?
- А ты думал? Из-за кого, думаешь, кризис у нас?

Все четверо наслаждаются – купаются в пикировке. Найдут оборот, ввернут и смотрят: как, а?

- …так что в Сибирь, милый, в Сибирь – во глубину, как Пестеля.
- Пестеля же повесили, дерево!
- Да? Ну, значит, и тебя повесят. А Жаннет следом повесится, как Волконская. А мы вас, так и быть, похороним. В одном гробу.
- Валетом.

Ириску прёт – давится, и Кир глазами искрит, как овчарка: во повезло!
Стерильные облака. Купола розовеют, гаснут снега и, выдыхая холод, начинают темнеть ущелья. Внизу вечер. Слышнее реку; вертолёты, кособочась, снимаются к прогретому побережью. Синь густеет, камни тянут длинные тени и снежник, стыдясь грязных разводов, сникает до сумерек.
Мир и покой.
Всюду мир и покой.

- Мы проводим.

Берём с Киром женские рюкзаки, идём по террасе. Тень, прохлада, ботиночный топоток. Девчонки в ботинках всегда топочут, все как одна – издалека ясно, кто приближается. Я смотрю на их загорелые икры, на смуглые плечи в вырезах маек, на стройные, в загорелых мускулах, шеи, и снова волнуюсь, вспоминая Динку – её походку, танец груди и очерченные коленки. Просилась с нами – не взял: увидит и всё поймёт! Сейсмограф девка, жаль, с ней не так как с Ириской…
Пришли. Тут ровней и кухня роскошней: плоская глыба под стол и от ветра закрыто.

- Класс! А вы что не тут?
- Сейчас узнаешь.

Грот дышит, сильно. Как Снежная королева. До кухни, правда, не добивает, зато в палатке мало не кажется – только утром, когда нагреет, ещё туда-сюда.
Яша уже у грота.

- Ё-мое!
- Почуял? Сейчас ещё ничего, а облаками затянет – вообще вилы!
- М-да.
- Да ладно, вы ж ненадолго.

Всматривается в глубину, поворачивается.

- Лёд?
- Лёд. Прозрачный – Байкал отдыхает! Сосульки насквозь: колонна в обхват – секундную стрелку видно. Главное, свечей не жалеть…
- Яша, блин, арбайтен!

Егор раскатывает палатку, девчонки состёгивают пухлые спальники. Яша, подхватившись, снуёт, челноча на кухню еду с утварью.

- Жорево на ночь не оставляйте, тут крысобелок до дури! Держите. – Ириска протягивает штурмовичок с двухлитровками.
- Да мы снега натопим.
- Бросьте. Будет мало – кричите.
- Спасибо.
- Та нема за що!

 
Длинный уклон, трещины, расколотая на ломти плоскость. Вдох-выдох, подъём… Ириска, догнав, берёт нас обоих за руки.
Проливается ночь, наполняя черным прозрачный объём, выталкивает Луну. Серебряный таракан спутника шустрит по дуге и, блестя от усердия, валится в распахнутый горизонт. Постреливают метеоры. Ночь раскрывается, стелит свет и поёт безмолвием, завораживая и мерцая – замереть, ощущая огромность мира, и смотреть, смотреть на буйный, в драгоценных брызгах, зенит и рваный зигзаг чёрных, нагретых за день хребтов.

- Не. Правильно всё.

Внезапно так, в тишине.

- Правильно – что, Кир?
- Там, дома.

Длинная-предлинная пауза.

- Обалдел?
- Нет. Так, как сейчас, уже не будет.

Раскинув руки и обхватив горизонт:

- Вот так, понимаешь? 

Ощутил что-то, вставило. Застыл силуэтом – пространство ему навстречу и звёздный глобус, нагревшись, закручивает неспешную карусель.
Чихал он теперь на кафедру хирургии!
Я говорю:

- Освобождение народов Севера от колониального гнёта.
- С-скотина! – отвечает Ириска.
- Да ладно, я ж знаю, что он там лыбится.

Кто б сомневался. Снисходительная луноликость буддийской Джоконды.

- О! Я ж говорю. Хоть Гаутаму пиши, просто аллегория мудрости. Давай, Кир, ты ом мане гудеть станешь, а Ириска позвенит чем-нибудь, для настроя – авось и меня, за компанию, на сатори пробьёт.

Ириска кидает в меня ботинком. Я отправляю его дальше, в сторону севастопольцев.

- Или по-кришнаитски давай: шива-шива шамбу-у махадева-а…подтягивай!

Она, допрыгав, рушится на меня, молотя по чему попало.

- Ё! Мама! Всё! Всё!!! Хильфе! Нихт шиссен! Моя хотеть плен!

Стащив второй ботинок, подносит к моему носу:

- Ищи, Индус, ищи! След!
- Не, прихваты у вас – вещь, я скажу!

Егор. Рубцы, камуфляж, бандана, Ирискин башмак в руке.

- …иду, никого не трогаю – прямо в чан обувь приходит.
- Пардон, я не прицельно. У нас тут диспут, вот в пылу дискусии, так сказать…
- А-а, у вас тоже? Тогда понятно. Я за вами – готово всё…

Предсмертный треск колпачка, неторопливая пульсация тёмной жидкости. Яше не терпится:

- Дозатор, буржуи, установили. Давай, Племяш, я его «лезерманом» сорву?
- Ага, сейчас! Вим-Биль-Даном, блин!
- Не-не – Рип Ван Винклем.
- Вот враги, а?

Берётся передавать и опрокидывает букет рододендронов в обрезанной пластиковой бутылке.

- Ё-моё, понаставят тут икебан!

Девчонки спасают сахар. Егор, прервавшись, изучает Яшу, но тому до лампады:

- Чего буравишь? Наливай уже.

Жаннет сдержана – бережёт улыбку под чёлкой, зато Катишь, белозубая, так и светит глазищами, отражая огоньки свечек.

- Ну, за встречу?

 Дымный вкус виски, кружки пахучей салями. Яша, набив рот, поясняет:

- Тоже трофейная. – И, кивнув на девчонок: – На заброске сточить хотели, еле-еле отбил. Главное дело, дома вообще не жрут, обе, а здесь в три горла – то и дело сельпо ищем.

Выуживает, обжигаясь, махры из кружки, тянет чай. Звук – как остатки воды в раковину. Жаннет задумчиво сообщает:

- А он сгущёнку с селёдкой ест. Прямо в банку макает. Копчёная, маринованная – без разницы. На него в аулах как на Копперфильда сбегаются.

Ириска, фыркнув чаем обратно в кружку, заходится в кашле, надув носом пузырь и окропив камни кусочками колбасы. Яша хлопает её по спине, утешает:

- Ничего, крысобелки к утру подчистят. – И делает звучный глоток.

Взрываются все. Яша, довольный эффектом, сияет.

- Про тебя, между прочим, Жаннет, тоже миф сложен – о Белой Даме Со Штанами На Голове.

Жанна, всё так же пряча улыбку, говорит:

- Это когда мы из Нахичевани в Баку рейс ждали. Отошли в сторонку, воды нагрели – голову вымыть, а там не жарко, так я потом рейтузы на голову намотала и тут как раз местные. Встали как вкопанные, глаза шарами – по всему Закавказью весть разнеслась.

Невысокая, тонкая, сероглазая – упругость, сила, затаённая насмешка над инертным и бесхребетным.

- …из Турции въехали. А оттуда, как оказалось, только по воздуху – Армения, блокада, вот он через Иран и челночит. Расписание приблизительно, садишься где хочешь, бабки из-за мешков со стюардессами лаются. Дверь полчаса закрывали – ходуном всё ходило. Маршрутка, короче. Массу удовольствия получили.
- А мы в это время с Катишь в Новороссийск из Самсуна упароходились и двое суток на рейде гнили – бора шла… Яша, мля! Ты чё творишь?

Яша курочит плоскогубцами прозрачный пластик.

- Яша, сука, поставь бутылку!
- Поздно, он там уже чем-то хрупнул.

И сразу следом:

- Во, бля! Не течёт.
- Молодец, ёп! Самоделкин сраный! Всё, падла, «инвайт» жрёшь! Всухомятку, нах!
- Да ладно, Жорж, ща я вообще перегородку вырву…
- Ща я тебе перегородку вырву! Вместе с ноздрями. Положь бутылку, зараза!

Яша, защищая сосуд, отводит руку назад. Вокруг плачут.

- Ты чё орёшь, Жорж? Чё стряслось? Паровоз с неба упал?
- Уху-ху-ху… А-а-а… У-у-уй, блин!
- Отдай пузырь, Яш, по-хорошему.

Забирает, переворачивает – ни капли.

- Хх-х-ыть ты! Н-н-наберут уродов по объявлению, потом удивляются.

Соря крошкой, выламывает пластмассу. Яша задумчиво:

- Ты, Жорж, будто говна наелся. С утра шумишь, непрерывно. Как унитаз.
- Да потому что нехер тут раненого в череп изображать! Альф, бл…дь! Чего? С тебя ж писали. Специально приезжали, инкогнито, наслышаны были…

На бутылку жалко смотреть.

- Нет, ну надо ж так, а?

За спинами – мрак. Свечи, рисуя тени, тянут неподвижное пламя, плывут слезой и тают, топя в желе напластования стеарина.

- Давно бродяжите?
- С месяц. Кстати, сюда поднимались – аномальщиков обогнали. Завтра-послезавтра подтянутся. Бесноватые – прелесть! Всему верят. Такого им наплели – до сих пор совестно.
- А мы с сыроедами шли. Тоже упёртые. Сядут на уши и жёсткий прозелитизм всю дорогу. Соберутся вечером, прислушаешься – во бредят!

Катишь, утонув в пуховке, полулежит, вытягивая зеркала голеней в побитых треккинговых ботинках. Гладь кожи, шрам белой полоской… Ириска исподтишка грозит мне остренькими костяшками и Катишь, уловив, подмигивает с весёлым блеском. Егор сворачивает сигареты, заряжая ими плоский контейнер. Хваткие лапы, расплющенные суставы, обдуманные движения. На шее, на узких стропках, часы и зажигалка с турбонаддувом – и на ветру не погаснет, и из кармана не выпадет. Пригнанная, линялая форма, отличнейшие ботинки…

- Егор, ты по специальности кто?
- Дирижёр.
- Я серьёзно.
- И я. Дирижёрско-хоровое.
- Во, ё! А служил где?
- В стройбате. В Чите.

Шрамы, ломанные пальцы, выбитый зуб. Яша, разлив по-новой, распределяет стаканчики.

- За Боевых Дирижёров! Чумовой был бы праздник, скажи? Сшибая урны, переворачивая машины, беснующаяся толпа дирижёров, хрустя битым стеклом, валила по улицам, вопя на разные голоса. Встречные парочки, сворачивая в переулки, жались в неосвещённых местах, тоскливо пережидая, э-э-э…
- Да ладно-ладно, представили, молодец.

Виски. Щербет. Сладкие крошки. Махры табака и синий штопор от сигарет. Котёл, вспотев конденсатом, теряет пар, чай темнеет, набухая чёрными лохмами.

- Э-эх, сейчас бы дамасских сластей – да, Жаннет? Дешевле грязи там: ешь – не хочу! До сих пор вкус во рту.

Показывает большой палец.

- Во город! Как для меня. На ваш Васильевский, кстати, похож – такое же замшелое зодчество. Один в один, особенно летом, с утра, пока жара не упала и народ день начинает: витрины моет, жалюзями гремит…

Потянувшись, устраивается полулёжа.

- Я бы там прижился.
- Эт точно. Ещё б и за своего проканал – парадиз раздолбаев.

Яша лениво отмахивается.

- Там люди душевные, а главное – История на каждом шагу. Без охраны, бесплатно. Один Меркаб чего стоит.

Перетекает обратно и, сев по-турецки, крадёт у Егора готовую сигарету.

- Прикинь: побережье, гора и крепость на самой вершине. Е…аническая, пардон! Стены – метров пять толщиной. Остались в ней на ночь и часа три бродили с фонариками. Вставляло – жуть! Мрак, тишь, казематы. Нашли ход наверх, на башню, прямо внутри стены, поднялись: ё! Лунища, ветер, облака клочьями. Крышу рвало – атас! Подползли к краю, вниз глянули… бля, всё-таки велик человек!

Приходит мысль: это время они запомнят иначе. Кто, спустя годы, про бандитов расскажет, кто про то, как доллар подорожал, а от этих совсем другое услышат.

- … осадный колодец, вода – хрусталь. Нашли каземат, наставили свечек, нагрели чаю – дас ист фантастишь! 

Не, Кир прав, надо вот так. А не как та бабка в Майкопе – всю жизнь в нём безвылазно и даже моря не видела. В ста верстах побережье – ни разу! А на кой, спрашивает?

- …ночь, амфитеатр, сидит тётка, поёт. Просто так, для себя. Из Ливана, сказали. С хрипотцой, шмурдяк из горладавит через затяг. И народ вокруг – как приклеенный, даром что буржуины.

Выходим под небо, а там… Крещендо cвета, глиссандо метеоритов, необузданная и немая полифония. Бушуют звёзды и мы, умолкнув, стоим, держа на весу полные кружки.
Плато сверкает. Колючие тени, чернила трещин, неземная Луна – протяни руку, тронь. Долина в испарине; тонкое облако висит над рекой, спрямляя петли гибкого русла.

- Мы стояли на плоскости с переменным углом отражения…Видали его нынешнего? Хар-р-рош, чертяка! Лысину только позолотить – и совсем зашибись!

Жаннет с Катишь, раскатав пену, ложатся голова к голове. Мы валимся так – тепло. Ириска, задрав ноги на Кира, устраивается на полоске растительности.
Золотая лысина рождает цепь ассоциацией:

- У нас в институте профессор есть – Сусальный Бейдж прозвище. Как гелиограф блестит. А-шесть формат, золото: ДОКТОР НАУК МСТИСЛАВ КОГАН.
- Ух ты ж! Прям как Святополк Бельцер. Или не, стой… Гостомысл Певзнер, во!
- Тебе видней, Яш, ты ж у нас по бейджикам спец.

И снова они в улыбках. Катишь, спрятав пятерню в гриве, выпевает на южнорусском:

- Ждали клиентов, нервничали – заказ намечался, – шеф на меня пасть открыл, а Яша взвился и через секунду уволен был. Выводит он тогда на принтер начальнику новый бэйдж, успевает сменить и тут как раз входят. Шеф в пиджак – и навстречу. Сияет, руки вразлёт, а на груди – ЛЁХА-КОЧМОНАВТ. И фотка с корпоратива где он, осклабясь, «ы-ы-ы» произносит. У тех челюсти на манишках, мычат, он решает лёд проломить: кофе, коньяк… давайте я анекдот… Как тебя зовут, мальчик? Лёха! А кем хочешь быть? Ха-ха-ха… Кочмона-а-автом!!!

Пылающая темнота. Белый склон, чёрный зев грота. Луна приблизилась, залив мир от края до края, окантовала контуром неподвластные тени и, выставив напоказ рубцы и зазубрины, нависла, давя размером, в зыбком, разлохмаченом ореоле.
И снова мысль: оставайся! Там же обречены все давно. Живые убитые – годами одни и те же сканворды разгадывают. А тут и чужих мало – не приживаются! – и люди другие, по умолчанию.
А Яшу несёт:

- …проводники упёрлись и мы к машинистам: мужики, возьмите, а мы вам сорок гривен подарим. Говно вопрос, говорят, в заднюю кабину давайте, только руками там… ни-ни, отвечаем, только покажите отливать где? Показали. Проход боком, на выдохе, и напряжение кругом десять тыщ. Люк в полу открывают – туда, дескать. А кидает, как яхту в шторм, шпалы мелькают… не, нахрен, потерпим! Ещё коснёшься чего-нибудь – сметут веником, что осталось, и поедешь домой в пакете. Короче, дотянули до Бердичева, поссали там от души, пересели в «собаку» – песня! Тётки в галошах, дядьки в лапсердаках, мешки повсюду. Пиво-чипсы-лимонад, семечки с хрустом – шелуху в ладонь, аккуратно, и только потом на пол. Глухие эротическими календарями торгуют и гукают с обиды, если не купишь. Цыгане едут, семейно. Посидят-посидят, потом вдруг спляшут вприсядку и пойдут по вагону с ладошками. Коробейники один за другим: ручечки, будильнички, батареечки, всё по десяточке – тянут и тянут, как фокусники из цилиндра.
- А мне – вставляет Жаннет, – девушка понравилась – рубашками торговала: кто захочет, может меня остановить, потрогать, пощупать и, конечно же, приобрести!

Резкая и печальная дрожь. Губная гармошка. Егор, упрятав в лапах маленький инструмент, творит в воздухе тоненький перелив.

- Ну-у, началось! Кто-нибудь, застрелите его…

Еврейским кларнетом тянет древнюю скорбь. Кошерно тоскует! Зависнув на ноте, жалуется и стонет, подрабатывая сбитыми, в шрамах, пальцами и рождая зыбкое, колеблющееся рыдание.

- Жорж, ё! Утомил, мля, стенать!

Взвизгнув, он сыпет гиений хохот, но с Яши – как с гуся:

- Это мы уже тоже слышали – в кино «Паганини». Кончай, Жорж, а то уже пломбы выпадают от твоей гипохондрии.

И, усевшись, гудит:

Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…

А девчонки, как Маха с Жужей, подхватывают:

Выплывают расписные, острогрудые челны…

Егор не сдаётся и они продолжают.

На переднем Стенька Разин, Стенька Разин на втором.
                          И на третьем – тоже Стенька…

Ириска в восторге и Кир – в тридцать два зуба! Егор свербит резкой трелью, но: 

…на седьмо-о-ом – всё тот же Стенька.
                                       Стенька Ра-а-азин – чемпион!

Мне вдруг приходит, что я знаю их с детства: курили вместе за гаражами, воровали из почтовых ящиков «Технику – Молодёжи», а когда наши Эверест взяли – то и бельевые верёвки. Жрали зимой мороженное, рубились в футбол, на «Пятеро в звездолёте» в библиотеке очередь забивали. И когда про молодого командира пели, не ухмылялись до «молодая не узнает» дойдя…

- Тебе бы, Яш, на басах в церкви халтурить.
- Не, он по другой части у нас. Растаман. Дунет перед выходом и блямкает из до в соль. А когда мы в Марокко были, он как на седьмом небе ходил: забивал и улыбался, улыбался и забивал.
- И телеги двигал по часу, типа: зачем мы стираем полотенца, которыми вытираемся после душа?

Яша, закинув руки, смотрит в замаранный светом зенит. Он, похоже, уже о другом:

- Во, фон сейчас от Земли, а? – Качает головой, впечатлённый открытием. – Завалили всё электроникой – идёшь по рынку: ни хрена себе, говнища наштамповали!

Всплывает пауза.

- Яша? – Осторожно. – Ну, мы-то привыкши, а вот гостей ты зря пытливым разумом поражаешь. А вдруг они на белое с чёрного мысль, как ты, метать не умеют?

Я говорю:

- Не, нормально. Меня так в Стокгольме вставило, когда в музыкальный забрёл. Там гектар компактов до потолка, пройдёшь сто метров – и накрывает!
- О! Понял? – Яша зевает. – Ладно, пойду отобьюсь тархана на три.

       И, видя недоумение, поясняет:

- Единица сна. Один тархан – два часа. В честь Катишь назван. Она Тарханова во девичестве: уснёт – хрен разбудишь!

 Мы встаём.

- Подтягивайтесь завтра часикам к девяти. Спокойной ночи?
- Спокойной ночи.

И снова Ириска берёт нас обоих за руки. Лунища светит из-за плеча и наши тени, упав с обрыва, ложатся на снежник гигантскими, длинноногими дугами. Стоим на краю, белый экран внизу повторяет движения и прорытая нами дорожка стягивает пояском приталеный, мерцающий сарафан снега…

---

Комментарии